Рукоять меча, стр. 38
Уже знакомым Кэссину взмахом руки Кенет указал на разорванную им стену. От места разрыва по стене тянулась темная черно-коричневая пленка, заволакивая каменную кладку с непостижимой быстротой.
– Пойдем-ка поскорей, – хмуро произнес Кенет. – Это будет… очень некрасиво.
Гобэй оттолкнул от себя драконью книгу так стремительно, словно оттуда мог в любую минуту высунуться дракон и перекусить Гобэя пополам. Руки у него тряслись – у него, у самого хладнокровного мага в мире!
Теперь понятно, почему Кенет не мог уйти из его темницы!
Мир не любит магию и магов и сопротивляется им, как может. Всем, кроме одного. Собственная сила Кенета не так уж и велика. Он не может сдвигать горы – но ему достаточно попросить, и гора сама отодвинется. Да еще и поделится с ним своей силой. Огонь и вода, земля и воздух – все они рады поделиться с ним своей мощью. Любой придорожный камень, любая травинка… да, сила Кенета невелика, но он ведь в силе и не нуждается. Любой маг тратит силу на то, чтоб она выполнила, что он хочет, любой маг силой преодолевает сопротивление мира! Любой, кроме Кенета. Он не тратит своей силы – вот и не нужна она ему. В его распоряжении – вся сила мира, только руку протяни. Руку, на которой блестит перстень с рубином… и если Гобэю удастся снять этот перстень, он и сам сможет ею повелевать!
Теперь понятно, почему проклятый юнец был так самонадеян.
Напрасно, голубчик. Никуда ты от меня не денешься. Один-единственный глоток настоящей воды придал бы тебе непомерную силу… но никто не подаст тебе настоящей воды. Ты ел и пил то же самое, что и все прочие обитатели моего дома, – вино и деликатесы, созданные моим волшебством. Они несравненно вкуснее настоящих, они лучше… они даже лучше, чем можно было подумать, потому что они предали тебя в полную мою власть! А ты еще спорил, глупец, уверял, что настоящие вещи лучше. Вот оно, торжество разума над естеством! Творения моего разума заграждают тебе путь к естеству – и теперь-то ты уж точно мой!
И теперь меня не тревожит твое прикосновение, пожирающее то, что тебя здесь окружает. Вокруг тебя слишком много иллюзий, и у тебя не хватит сил, чтоб проложить сквозь них путь. Своих сил не хватит… и ничто тебе их не придаст. Вот теперь мне совершенно безразлично, что тебе стоило лишь прислониться к моему столу – и половины стола как не бывало.
Гобэй нахмурился. Половины? Но ведь он мог поклясться, что прикосновение Кенета стерло не половину стола, а гораздо меньше. Однако недостает именно половины… да нет, куда там – намного больше! Почти вся столешница растаяла… и продолжает неторопливо таять.
Таять?! Но позвольте… ведь Кенет прислонялся совсем не к этому столу! И не в этой комнате!
Взгляд Гобэя метнулся вдоль стен – вдоль того, что было стенами… в сухую ночь, уже поблекшую, полустертую рассветом…
Гобэй невольно подался вперед, шагнул – и в его босую ногу впился обломок разбитого шерла.
Часть третья
ЮКЕННА
Пролог
Кэссин шел вслед за Кенетом, изо всех сил стараясь не огладываться. Кенет прав: то, что сейчас происходит с домом, нельзя назвать красивым… и все-таки не в этом дело. Просто Кэссин почему-то знал, что он не должен, не имеет права этого видеть.
И все же он оглянулся. Он не мог не оглянуться на этот голос. Привычка к покорности, вошедшая с годами в плоть и кровь. Привычка просыпаться на самый тихий звук этого голоса. Да что там просыпаться – даже и простившись с жизнью, Кэссин вскочил бы, надумай кэйри окликнуть его мертвое тело: «Эй, Кэссин!»
И снова Кэссин, не раздумывая, обернулся на звук его голоса.
Вид кэйри был ужасен. Жутко было видеть, как он идет босиком по стремительно тающим, но еще способным поранить ноги обломкам. Жуть охватывала и при взгляде на останки еще недавно роскошных одеяний, мутным облачком колыхавшихся вокруг тела. И только гнев, исказивший его лицо почти до неузнаваемости, гнев, еще вчера напугавший бы Кэссина до безъязычия, – только этот гнев делал отчего-то кэйри донельзя смешным. Вот только засмеяться Кэссин не смог – горло у него мучительно сдавило, в глотке пересохло.
Нет, Кэссин не смеялся. Он только слышал смех. Смех Кенета.
– Какой же я дурак! – крикнул Кенет и вновь расхохотался. – Какой же набитый дурак!
Кэссину стало холодно – и оттого, что Кенет смог засмеяться, и оттого, что смеялся он в такой момент над собой.
– Я ведь сам сказал, что он с моей силой не справится! – Кенет тряхнул Кэссина за плечо. – Сам, понимаешь? Мучился, как дурак, все думал, как бы мне спасти эту самую силу от рук Гобэя… но ведь я сказал правду, понимаешь, правду! Как же я сам раньше не понял? Сидел в темнице и мучился, тебя мучил… а ничего этого было не надо, понимаешь?
Кэссин яростно мотнул головой.
– Да я сразу мог покончить с этим! Просто я сделал все не так! – Кенет словно бы не замечал ни тающих развалин, ни идущего к нему Гобэя. – Мне надо было сразу попросить воды… у тебя, у стражников, все равно… а потом не прятать свою силу, а ОТДАТЬ!.
Он стремительно шагнул навстречу Гобэю.
– Значит, тебе нужна моя сила, Гобэй? – крикнул он. – Так бери ее!
Правой рукой, на которой мгновенно высверкнул перстень, он поймал руку Гобэя и стиснул ее.
И лишь теперь смех, от которого у Кэссина уже грудь болела, против его воли с клекотом вырвался наружу.
Рука молодого мага сжимала руку мальчугана лет четырех.
– Как же это? – потрясение вымолвил Кэссин.
Кенет отпустил руку мальчика и обернулся. Губы его улыбались, но взгляд был строгим, застывшим, словно Кенет видит что-то очень и очень печальное, что взору Кэссина недоступно.
– Сам ведь знаешь. – После недавнего крика его голос прозвучал особенно тихо. – Моя сила уничтожает ненастоящее… то, чего нет на самом деле. Вот она и уничтожила. Это все, что в нем было настоящего. Вот этот мальчик. Побил его кто-то. Обидел. А потом случилось что-то…
Мальчик почти не замечал ни разглагольствований Кенета, ни его самого. Он весь был во власти какой-то совсем недавней обиды. Губы его опухли от плача, мокрые ресницы слиплись от слез. Он грозил оцарапанным кулачком кому-то, кого ни Кэссин, ни Кенет не видели и видеть не могли – ведь этот кто-то причинил боль малышу Гобэю не сейчас, а много лет назад.
– Рубаху скидывай, – велел Кенет ничего не понимающему Кэссину.
– Зачем? – окончательно опешил тот.
– Для малыша, – ответил Кенет. – Простудится еще – голышом по росе скакать.
Почему-то Кэссину и в голову не пришло, что для этой цели годится имущество из его узелка: рубаха или один из кафтанов. Он торопливо скинул с себя полуразодранную рубаху, словно так и надо. Кенет, взглянув на его спину, только хмыкнул, но ничего не сказал. Он молча принял из рук Кэссина рубашку и подошел к малышу.
– Пойдем, – тихо сказал он, – тебя больше никто никогда не обидит. Обещаю.
Мальчик поднял на Кенета недоверчивый влажный взгляд. Почему-то он не испугался и не удивился тому, что недавние обидчики куда-то исчезли, а на их месте оказались совсем другие незнакомые люди, да и сам он очутился в незнакомом месте. Его тревожило совсем другое.
– А вы меня обратно в приют не отдадите? – испуганно осведомился он.
– Никогда, – твердо ответил Кенет.
Одним ловким движением он поднял мальчика и укутал его драной рубахой Кэссина. Мальчик не вырывался. Раз эти оборванцы пообещали не возвращать его в приют, значит, все в порядке. Кем бы они ни были, что бы ни намеревались делать с ним дальше – они дали слово не возвращать его в приют!
У Кэссина аж глаза защипало. Приютских сирот ему видеть доводилось. Из приюта сбежал в свое время Килька – и Кильке повезло, его не отыскали. В отличие от Кэссина в Крысильню Килька пришел сам, и поручителя у него не было, но прогнать его ни у кого бы рука не поднялась. Отъевшись немного и вновь обретя способность разговаривать, Килька такого понарассказал о своей жизни в приюте… да не то что Крысильня с ее порядками – любая уличная банда покажется собранием небожителей на земле! Последний бездомный мальчишка, постоянно голодный и избиваемый, по сравнению с приютскими детьми – самый что ни на есть отъявленный счастливчик. Значит, Гобэй когда-то сбежал из приюта… а может, и не смог сбежать…