Верное сердце, стр. 24
— Доигрался?
И вдруг, поглядев на Савку, бросил молот, подбежал ближе. Он принял сына из рук Шумова, отнес его в избушку.
Гришин отец спросил с порога, вглядываясь в сумрак кузницы:
— Доктора позвать не надо ль?
— Какие там доктора для нашего брата! — глухо ответил голос из кузницы. — Спасибо, добрый человек. Отлежится.
…Гриша весь день думал о Савке. А отец и поругать его забыл за самовольный уход. И когда под вечер Гриша спросил: «Можно, батя, я пойду за ворота?», отец ответил рассеянно: «Далеко не уходи».
Выйдя за ворота, Гриша незаметно для себя опять зашагал к речке — к тому месту, где они купались с Савкой.
Закатное небо было невеселое, грозное. Свинцовые, с кровью облака кипели на краю неба, и багровый свет зловеще отражался в речной воде. Гриша пошел вдоль берега.
Тут всюду рос ивняк — чем дальше, тем гуще. В одном месте кусты оборвались, и Гриша увидел на траве черную фигуру. Он остановился. Человек повернул всклокоченную голову, и Гриша узнал кузнеца. По темному лицу его медленно текли слезы, пропадали в густой бороде. Вот когда он плакал об искалеченном сыне!
Ах, нехорошее дело, беда — увидеть взрослого человека, мужика, плачущим!
У Гриши болезненно сжалось сердце. Он стоял, боясь двинуться с места.
Быстро смеркалось, тучи на краю неба темнели… Сколько мраку, сколько мраку кругом!
Не зная, что делать дальше, он шагнул вперед. Кузнец поднял голову и сказал глухо, сквозь зубы, будто простонал:
— Уйди! Уйди!!!
Гриша испугался, побежал не оглядываясь.
Утром Иван Шумов сам начистил праздничные — они ж и единственные — Гришины штиблеты; мази для этого дала Ненила Петровна. Глядя, как Шумов снаряжает сына, она сказала тусклым голосом:
— Мастеровые опять, говорят, бастовать надумали…
Отец причесал сына, оглядел его:
— Ну, смотри не ударь лицом в грязь. В училище начальники строгие!
Они вышли на улицу. Небо было хмурое, налетал ветер, знобил уже по-осеннему.
Шли долго. Гриша спросил:
— Ты так мне и не сказал: кем я буду?
Отец усмехнулся:
— А я почем знаю? Вон учитель тебе давеча дал ответ.
— Он смеется: говорит, генералом буду.
Они поравнялись с необыкновенным домом. Он был весь белый, и у входа стояли высокие каменные столбы с красивыми кудряшками наверху.
— Тут кто живет, батя?
— Это банк, сынок. Тут деньги лежат.
Если банк такой красивый — какое ж из себя будет училище?
Из переулка показались двое конвойных в черных мундирах, с саблями наголо; между ними шагал огромный человек в крестьянской, порванной на плече свитке. Минай?!
Гриша остановился, схватил отца за руку. И в это время раздался хриплый окрик:
— Отойди!
Сбоку от конвойных — немного впереди — шел низкорослый человек с револьвером в руке, с большой книгой под мышкой.
Он был одет так же, как и конвойные солдаты, только на рукаве у него блестел нашитый углом галун: начальник.
— Отойди!
Отец испуганно схватил Гришу, отбежал вместе с ним к раскрытым воротам.
Гриша оглянулся: нет, это был не Минай. Но как похож на него! Не родной ли брат?
Солдаты прошли мимо, шашки их смугло поблескивали, а лица были серые, как булыжники мостовой, по которой они шли. Низкорослый человек с револьвером кричал уже не Шумовым — кому-то другому, зазевавшемуся:
— Отойди!
Гриша удивился: отец тяжко дышал, глядя конвоирам вслед. Или он так испугался?
Иван Шумов обнял сына и сказал глухо:
— Ты спрашиваешь, кем будешь, сынок?
Он поглядел на Гришу долгим взглядом:
— Ч е л о в е к о м б у д ь!
На Двине-Даугаве
1
Каштаны еще не успели сбросить свою листву, желтую, как ярый воск; сегодня косые лучи солнца ударили в нее, и городской сад — маленький лоскут земли, скованный со всех сторон каменными домами — вспыхнул светлым огнем. Было что-то упрямо радостное в этом позднем пламени: красота, уже знакомая Грише Шумову и теперь вновь им встреченная…
Как не хотелось уходить отсюда к видневшемуся через ограду крыльцу серого дома!
Крыльцо было неприветливое, казенное, на двух железных столбах под ржавой крышей. Грузное здание глядело слепо: нижние стекла в окнах были сплошь замазаны белой краской.
Что-то уж очень тихо было сейчас за этими невеселыми окнами…
Опоздал?
Гриша кинулся через улицу, бегом одолел чугунные ступени крыльца и изо всех сил толкнул тяжелую, будто тоже литую из металла, дверь. Она отворилась беззвучно, туго, нехотя. За дверью стоял необыкновенно нарядный швейцар, весь в галунах, в медных пуговицах, с пышной бородой, расчесанной на два клина. Между клиньями висела белая, отменно начищенная медаль.
Никого больше кругом не было.
В просторном помещении застоялась холодная и почему-то пахнувшая известкой тишина. Чинные ряды вешалок уходили куда-то вдаль, в сумрак. Широкая каменная лестница вела наверх, в простенке над нею висели громадные — с колесо — часы.
Гриша замер — черные, тараканьи усики стрелок безучастно показывали время: близко к десяти.
Он начал судорожно расстегивать пуговицы еще непривычного длинного — до пят — форменного пальто. Теперь-то уж ни это пальто, ни фуражка с гербом — желтыми колючими ветками, цепко охватившими витые буквы «ДРУ», — ничто его не утешало.
Раздевшись, беспомощно стоял он перед величественным и равнодушным швейцаром, опустив свою беззащитную смешную, голую, как орех, голову, совсем недавно остриженную у цирюльника.
Длинная стрелка часов обогнала короткую и, подпрыгнув слегка, остановилась на цифре двенадцать. На верхней площадке лестницы показался бритый старик в длинном сюртуке с голубым стоячим воротником; перегнувшись через перила, он с неожиданной лихостью подмигнул швейцару и затряс над головой колокольчиком.
Гриша съежился, предчувствуя недоброе. И — угадал: на него обрушилась лавина! Лавина гулкого топота, говори, криков, визга…
По лестнице скакали высыпавшие откуда-то малыши в черных курточках, ростом куда мельче Гриши. Некоторые, подогнув ноги, ловко съезжали по скользким перилам вниз. Чуть потише бежали туго перетянутые кушаками подростки и шли совсем уже взрослые юноши с книжками, щегольски заложенными за борты курток, — новая школьная мода, как потом узнал Гриша. Потом… да, потом он узнал о многом. А теперь вот стоял, не зная, что его ждет, обессилев от навалившейся тревоги: беды можно было ждать отовсюду, даже вот от этого черненького хилого мальчишки, который бежал прямо на него, видно, еще на бегу придумывая каверзу. Подбежав, мальчишка ткнул пальцем в новенькую пряжку Гришиного пояса и закричал:
— Это что значит?
Всему свету известно было: буквы «ДРУ» означали «Д-е реальное училище». Гриша, ожидая подвоха, решил на всякий случай промолчать.
— «Дурака Розги Учат», вот что это значит! — крикнул мальчишка и, показав язык, ускакал.
В это время шум разом схлынул: к лестнице подошел и остановился у перил красавец в синем мундире, в узких штанах, ловко примкнутых штрипками к длинноносым лаковым штиблетам. Мундир на нем был расстегнут, и пикейный жилет, круглый от плавно выпиравшего живота, блистал белизной и золочеными пуговками. Это, конечно, был начальник, и скорей всего — самый главный. Выпуклые глаза начальника глядели задумчиво, полная рука в твердой, как мрамор, манжетке была повелительно поднята. И крики затихали; ученики, шаркнув на ходу ножкой, старались пройти мимо как можно степенней.
Гриша, спрятавшись за вешалкой, разглядывал красавца — мундир с двумя рядами часто посаженных ясных пуговиц, русую голову, чуть подкрученные кверху усы, треугольный кустик волос на гладком подбородке.
Он так и простоял у вешалки не двигаясь, до тех пор пока снова не зазвенел колокольчик.