Верное сердце, стр. 110
— Погоди, Катя! — сказала Сурмонина с недоброй усмешкой. — Разве вы не узнали друг друга? Впрочем, что ж… Сколько лет прошло? Восемь. Нет, десять. Меня же вы ведь тоже не узнали, Григорий Шумов!
При этих словах Сурмониной девушка в белом переднике подняла на Гришу несмелый взгляд, покраснела и потупилась.
— Да это же Катя Трофимова из нашего «Затишья», — сказала Сурмонина, наслаждаясь удивлением Гриши. — Посмотрите-ка на нее хорошенько.
— Катя! — обрадованно воскликнул Шумов и шагнул к ней, повернувшись спиной к хозяйке. — Неужели? Какая ты большая стала!
Катя снова кинула на него короткий взгляд, вспыхнула и зачем-то спрятала руки под передник.
Гриша потянул ее за локоть, вытащил легонько сопротивляющуюся руку и пожал. Катина ладонь была маленькая, крепкая, шершавая.
— Как ты поживаешь? — повторял он. — У тебя только глаза и остались прежними. Ты что, не узнаешь меня?
— Я узнала вас, Григорий Иванович, — прошептала Катя и опять спрятала руки под кружевной передник.
— Встреча двух чистых сердец, — раздалось за спиной Гриши.
Он обернулся и увидел злые глаза Сурмониной.
— Так это и есть ваш сюрприз? Спасибо! Я от души рад тому, что встретил Катю Трофимову. Значит, вспомним сегодня «Затишье». Кстати, — сказал он Сурмониной, — вы сейчас своим голосом так живо напомнили мне вашу матушку.
— Ступай, Катерина, — резко сказала Сурмонина.
И Катя поспешила уйти.
— Бисквит от Филиппова, — с натянутой шутливостью похвалилась Ирина, раскрывая дверцу вычурного шкафчика. — По нашему времени — редкость. Садитесь, Шумов, обменяемся впечатлениями.
— А Катя?
— Что — Катя? О, не бойтесь, вы еще успеете наглядеться на нее.
— Разве она не побудет с нами?
Ирина высоко подняла тонкие брови, лицо у Персица стало несчастным.
— Ну, нет! Сюрприз так уж сюрприз! — продолжал Шумов. — Мне охота потолковать с ней как следует. Впрочем… понятно: Катя ваша горничная и ей быть здесь не полагается. Ну, это не беда. Я ее разыщу, она ведь где-нибудь неподалеку?
— Где же ей быть? Она на кухне.
— Вот там я ее и отыщу.
Гриша вышел в переднюю, повернул наугад направо и без особых трудов нашел дорогу на кухню. Но там никого не было.
Он остановился в растерянности среди кастрюль и медных тазов, развешанных по стенам, и позвал тихонько:
— Кто в терему живет?
Рядом с плитой приоткрылась низкая дверка, выглянула Катя Трофимова.
— Вот ты где! — воскликнул Гриша. — Запряталась! Ты же мне ничего про себя еще не рассказала, даже про то, как ты в Питере-то очутилась.
— Ой, Ирина Никандровна забранится…
— Ничего, ничего. У тебя комната есть? Веди меня туда.
Комната Кати оказалась чуланом, правда чистенько прибранным, но все-таки чуланом, без окна. Освещался он чахлой лампочкой, прикрытой колпачком из газетной бумаги.
— Прежде всего не зови ты меня Григорием Ивановичем. Ну какой я Иванович! Ты-то ведь для меня по-прежнему Катя! Мы с тобой, помнится, одногодки.
— Вы — образованный. Нас теперь равнять не приходится.
— Какое там образованный! Погоди, Катя, ты меня еще, может быть, обгонишь со временем, — сказал Гриша, и самому стало неловко: что он сморозил? Разве так утешают людей…
А Катю Трофимову надо было подбодрить, это он чувствовал безошибочно.
— Рассказывай. Как ты живешь?
— Ох, тяжко! — горестно прошептала Катя. — Тяжко. Нравная она, Ирина Никандровна. Я думала: добрая, взяла меня из деревни сюда… А она потому и взяла, что мне уйти теперь от нее некуда.
Катя прижала к глазам краешек передника и замолчала.
— Что ж тебя отец отпустил?
— Батю призвали в солдаты. Запасной он.
Катиного отца Григорий Шумов знал мало: жил в «Затишье» испольщик с пегой бородой, очень смирный с виду, молчаливый. Грише было тогда лет восемь, а в этом возрасте ребята тянутся к тем людям, которые не прочь повозиться с ними, пошутить, либо к тем, кто славится силой, смелостью, удалью. Ничего похожего на это в тихом Трофимове не было. Гриша тогда даже не понимал, что значит слово «испольщик»; кто-то объяснил, что это человек, который обрабатывает землю исполу: половина урожая достается ему, а половина идет тому, чья земля. Выслушав такое объяснение, Гриша о Трофимове больше и не думал. Не думал он и о дочке его, больше того — не любил ее. Всюду Катя появлялась не к месту: чуть затеет он что-нибудь вместе с товарищем своим Яном Редалем, как вдруг из-за кустов, из-за плетня показывается любопытная рожица Кати. Он подозревал ее в подглядывании и, естественно, никаких дружелюбных чувств к ней не испытывал.
А тут вот встретил ее — и будто она родная ему. Надо бы как-то защитить ее.
— Придумаем что-нибудь, Катя, — сказал он неуверенно.
— Харчи и у ней хорошие, у Ирины Никандровны. И жалованье… — Она всхлипнула. — Ох, не надо мне ее харчей? И денег не надо. Нравная какая!
— Придумаем что-нибудь.
— Голубчик, вы тут уже огляделись, в Питере. Правду говорят, что нашу сестру берут теперь в кондукторы на трамвай? Мужчин будто не хватает, из-за войны… Да нет, я и города то совсем не знаю, не возьмут меня.
— Надо сообразить.
— А может, на фабрику какую? Или в мастерскую швейную? Шить я умею — правда, что попроще, по-деревенски. Ткать могу, ну это тут без надобности.
— Погоди, Катя, мы все сообразим.
Повторяя эти слова, Гриша хорошо понимал, что сколько ни соображай, ничем он Кате помочь не сможет. Он и сам-то никого здесь не знал, кроме Барятина, Персица да той же Сурмониной. Правда, была еще Таня Кучкова; но и та в таких делах — не в счет.
— А теперь идите скорей к ней, Григорий Иванович! — спохватилась Катя. — Идите, заругается она.
— Знаешь что, Катя? — подумав, проговорил Гриша. — Тут и в самом деле нам могут каждую минуту помещать. Я зайду еще к тебе, когда нравной твоей хозяйки дома не будет. Или ты ко мне загляни, я дам адрес. И мы потолкуем по-настоящему. Надо же что-то придумать!
— С утра до трех она на курсах. А к трем приходит — обедать. Вечерами, хоть и не всегда, дома бывает. Григорий Иванович, голубчик, если будет что-нибудь насчет работы, дайте весточку!
— Ну вот, опять в Ивановичи попал! Ладно, Катюша, дам весточку, обязательно! А теперь вот что: выпусти-ка ты меня через черный ход.
— Ой, голубчик!
— Ничего. Пусть ругается. Отвори дверь на лестницу.
Григорий Шумов спустился по слабо освещенным ступенькам и, вспомнив, что у него в кармане нет ни копейки, пешком через весь город пошел к себе домой.
19
Во дворе жил мастер швейной фабрики. Узнав у Марьи Ивановны номер его квартиры, Гриша на следующий же день пошел к нему.
В просторном и почти совсем пустом полуподвале его встретила Даша. Лицо ее за последнее время сильно осунулось, глаза стали еще больше и строже.
— Он больной лежит, — сказала она коротко, неприветливо.
— Кто там? — раздался слабый голос.
Даша приотворила наполовину дверь в соседнюю комнату:
— Студент пришел.
— Что ж ты… — Больной закашлялся надрывно, мучительно.
Даша притворила дверь; Гриша успел, однако, разглядеть лежавшего на кровати изможденного человека с длинными, давно не стриженными волосами, с лицом, словно вылепленным из воска.
— Видели? — недружелюбно спросила Даша. — Нельзя к нему.
— Я тут хотел только насчет швейной фабрики…
Гриша в смущении взглянул на Дашу: ему показалось, что и ее глаза горят болезненно-лихорадочным огнем.
— Вы тоже больны?
— А это уж не ваша забота, — резко ответила Даша.
И он пошел к выходу.
Дома Марья Ивановна на все его расспросы отвечала с какими-то недомолвками, будто намекая на что-то.
— Теперь она, Даша-то, локти себе кусает… Да поздно. Муж-то ее какой человек? Редкий среди мастеровщины: аккуратный, непьющий. Все в дом нес, ничего из дому. Чтобы в трактир или там в пивную — ни боже мой! А вот ничем не угодил женушке.