Верное сердце, стр. 102

После вокзалов Гриша заходил иногда в магазины.

Однажды в Гостином дворе он заметил Ирину Сурмонину. Она стояла у прилавка и рассматривала лежавший у ней на ладони крохотный фигурный флакончик. Галантный, весь разутюженный приказчик, почтительно склонившись, убеждал ее в чем-то.

Гриша прошел мимо, понадеявшись, что она его не заметит.

Но она заметила:

— Вот, значит, чем вы занимаетесь, Григорий Шумов!

— Да, вот, значит, чем я занимаюсь.

— Что же вы мне не предложите журнал?

— Пожалуйста.

Сурмонина взяла «Наш путь», глядя не на журнал, а на Шумова:

— Вы всегда такой сердитый?

— Я разный. Смотря по обстоятельствам. А сейчас спешу. Будьте здоровы.

Он пошел к выходу из Гостиного двора. Но — уже на Невском — его догнала Сурмонина и, запыхавшись, сказала:

— Ну и шаги у вас! Или вы от меня убегали?

— Просто спешу. Я как будто вам уже говорил об этом.

— Как будто. Но все-таки, может быть, вы перемените гнев на милость и заглянете ко мне когда-нибудь? Если хотите, Киллера, который вам как будто не понравился, я на этот раз не приглашу.

— Некогда мне, — хмуро ответил Шумов. — Вот и сейчас: мне еще на лекции надо попасть.

— А вечером?

— И вечером.

— Ну, как угодно, — рассердилась наконец Сурмонина и ушла.

Какое дело было Шумову до нее? Никакого.

И все-таки после этой встречи он почему-то шел и шел вперед, забыв обо всем… Впрочем, с ним это и раньше бывало.

На этот раз он очнулся на одной из Сенных улиц.

Из переулка, как-то странно спотыкаясь, будто ныряя головой вперед, выбежал человек с окровавленным лицом. Одет он был, несмотря на холодное время, в одну сатиновую рубашку, разорванную от плеча до самого пояса.

За ним гнался огромного роста парень, тоже без пиджака и шапки, на лбу у него широкой темной лентой лежала запекшаяся кровь.

Оба были мертвецки пьяны.

Парень тащил тяжелый, сколоченный из неоструганных досок ящик и все нацеливался ударить им по голове человека в разорванной рубахе.

— Не сметь! — изо всех сил закричал Гриша и швырнул в парня кипу нераспроданных журналов.

«Наш путь» разлетелся по грязной мостовой, парень удивленно замычал и выронил ящик из рук.

Быстро собрались зрители.

Женщина в платке крикнула кому-то:

— Верьте моей совести, ежели б не студент, он бы его убил! В ящике-то пуд весу.

Уже свиристел вдали полицейский свисток, уже пьяный парень уходил в обнимку с дворником и, позабыв все на свете, затягивал простуженным голосом нескладную песню… Мальчишки с криками расхищали испачканные в грязи экземпляры «Нашего пути».

Гриша махнул рукой и пошел прочь.

Услыхав об этом происшествии, Борис Барятин принялся искренне хохотать.

— Веселитесь? — обиделся Шумов.

— От души! Ради бога, расскажите мне все по порядку, как было дело. Да с толком, как следует! Ну пожалуйста. Или неохота вам?

— Неохота.

— Хотите, выручу вас из беды? Если расскажете все — только по порядку, со вкусом, — выручу. Ей-ей.

Барятин поглядел на Гришу и перестал смеяться. Это далось ему нелегко. Весь красный от сдерживаемого изо всех сил смеха, он проговорил:

— Ну ладно, я вас и так выручу. Без всяких условий. Вам везет!

— Везет. Я и сам это заметил.

— А я серьезно говорю. Мне вчера предложили урок, весьма подходящий. Я передам его вам.

— С какой это радости?

— Мне урок сейчас ни к чему. Да и не гожусь я в педагоги. Просто не люблю этого дела. Не глядите на меня так: я эгоист. Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим.

Гриша подозрительно поглядел на Барятина. Тот говорил как будто вполне искренне.

— Ну что ж, в таком случае, я не прочь. У меня и опыт есть.

— Тогда в чем же дело? Валяйте! Мне вот только надо забежать на Каменноостровский к мамаше вашего будущего ученика, сговориться, что вместо меня урок возьмете вы. Предупреждаю: эта самая мамаша дура несусветная и к тому же вдова вице-губернатора. Меня она спросила: «А Барятинский, кавалергард, не родственник вам?» — «Простите, — говорю, — я Барятин…» — «Ну да, я знаю. Но думала — может быть, дальний?» Однако мамашина дурость делу не препона. Платить за урок она должна как следует, без дураков. Уж я об этом позабочусь.

Любой урок устраивал Гришу несравненно больше, чем распространение «передовой прессы».

Барятин как будто угадал его мысли:

— А этот базар с «Нашим путем» вы кончайте. Ничего тут у вас не выйдет, не из того теста вы слеплены.

13

Оруджиани наконец появился в университете.

Гриша встретил его в швейцарской после лекций. Грузин, уже одетый, старательно заправлял концы башлыка под хлястик своей сильно поношенной шинели.

— Можно мне поговорить с вами? — несмело спросил Гриша, побагровев и рассердившись на себя за это.

Оруджиани внимательно посмотрел на его взволнованное лицо и ответил не сразу:

— Что же — не вижу к тому особых препятствий. Может быть, нам по пути? Мне сейчас надо к Тучкову мосту.

— Я пройдусь с вами, если можно.

— Идемте.

Гриша торопливо оделся, и они вышли через университетский двор к Неве.

Оруджиани шагал не спеша, поглядывал искоса на Шумова, должно быть, выжидал, когда наконец заговорит неизвестный ему студент.

Молчание затянулось и вот-вот могло стать просто неловким.

Гриша в смущении почувствовал это, но никак не мог собраться с мыслями… С чего же начать?

Тем временем они поравнялись с высоким парапетом набережной. Нева несла свои по-осеннему хмурые воды, порывами налетал ветер, мелкие волны часто и сильно били в гранит, — все предвещало ненастье.

— Вам который год? — неожиданно спросил Оруджиани.

— Девятнадцатый.

— Хороший возраст! Не смущайтесь: ровно четыре года назад и мне шел девятнадцатый. И я тоже боялся старых усатых студентов. Хороший возраст! В эти годы любят стихи.

Не отрывая глаз от Невы, он медленно, с легким грузинским акцентом начал:

Узнаете? — повернулся он к Шумову.

— Узнаю. Это Некрасов.

— Да. Это Некрасов. — Оруджиани улыбнулся. — Мне вспомнился юноша, который после лекции Юрия Михайловича с волнением воскликнул: «Даже что-то некрасовское мне в нем почудилось…»

— Я помню! Я был при вашем споре с Трефиловым.

— С Трефиловым и компанией. — Оруджиани стал серьезным. — А я-то все смотрю: ваше лицо мне как будто знакомо. Но вы, кажется, не принимали участия в споре?

— Мне еще трудно разобраться… И вправе ли я…

— Ну, я в ваши годы не задумывался, вправе я или нет. Хотя и боялся усатых студентов, но спорил со всеми, без оглядки! Правда, всякой ереси городил немало. Ну-с, хорошо, о чем же вы хотели поговорить?

— Вот — про Юрия Михайловича… Ведь есть же профессора куда хуже. И, пожалуй, их большинство, разве неправда? Взять хотя бы Регинского. А Юрий Михайлович, он… ну, как бы сказать… он все-таки будит нашу мысль.

— Вы, может быть, согласны с тем, что в его лекциях есть что-то некрасовское?

— Ну уж! — Гриша обиделся. — Смешно искать в словах университетского профессора что-нибудь подобное… Я все-таки читал Некрасова.

— Плененный Юрием Михайловичем юноша тоже, должно быть, читал Некрасова. Но плохо его понял, бедняга.

— И все-таки…

— И все-таки вы хотели бы знать: отчего я не спорю о Регинском, а спорю почему-то о благороднейшем Юрии Михайловиче? Да ведь ординарный профессор Регинский ясен до конца. Решительно для всех ясен. Этого от него не отнимешь. Зачтем же о нем спорить? А что касается Юрия Михайловича… о, тут дело посложнее. Восторженный юноша нашел в нем что-то некрасовское. Вы этого не нашли, но полагаете, что он будит мысль. А я считаю, что он усыпляет пробужденную мысль. Видите, сколько мнений. Значит, есть основания для спора.