Из цикла рассказов «Там, где будет мой дом», стр. 5

Проводы получились шумные и совершенно непарадные. Много пели, как у эльфов водится, много пили — как водится у людей, много давали обещаний свидеться после войны и тогда уже повеселиться по-настоящему. И подарок памятный на прощанье приготовили — а как же иначе? Хороший подарок, среди людей редкостный: лучший рисовальщик среди эльфов «Шелеста» три дня трудился, прежде чем почел изображение достойным своего боевого товарища. Эльфийские изображения — не чета картинам, нарисованным человеческой рукой, они постоянно движутся, да так, что глаз не отвести, — и все же Шекких медлил взглянуть на подарок: он смутно предчувствовал содержание картины.

Предощущение его не обмануло. Когда Шекких на другой день после проводов развернул заботливо обернутую дощечку, он увидел на ней то, что и ожидал. Художник с большим чувством изобразил его последний воинский подвиг. Шекких, неимоверно кряжистый — такой, каким он виделся эльфу, — взмахивал своей мускулистой сверх всякого вероятия рукой, из этой мощной длани вылетала кошка и вершила свой смертоносный путь с плавной стремительностью, снова и снова покидая тяжелую, словно из гранита иссеченную руку и устремлялась в верхний угол картины.

Сапоги всмятку

Стрела вторая

Если бы на заставу был прислан новый ее командир, а не новый интендант, он бы несомненно вызвал всеобщее любопытство. Всякому интересно знать, по чьим началом отныне служить придется. Но едва ли кому интересен по-настоящему новый интендант: едва ли он окажется лучше прежнего, а остальное… остальное, впрочем, особого значения не имеет. Какая разница, высок ростом новоприбывший или низок, дороден или худощав — успеем еще насмотреться, успеем даже и наскучить его обликом.

Вероятно, так — или почти так — рассуждали новые сослуживцы Шеккиха, и оттого его прибытие на заставу произошло тихо и ничьего внимания не привлекло. Впоследствии пограничники локти себе кусали с досады, что не дали себе труда сразу же присмотреться к новому интенданту — а значит, никто не видел и не слышал, как именно происходил разговор нового интенданта с прежним. Хотя окно по случаю летней жары было распахнуто настежь, никто не пробегал по ним как бы случайно, никто не останавливался поправить пояс или якобы между делом осмотреть оружие, прислонясь к стене.

Однако заключительная часть представления разыгралась в такой непосредственной близости к окну, что ползаставы сбежалось поглазеть и послушать. К немалой досаде запоздавших зрителей, глазеть им пришлось недолго. Развязка не заставила себя ждать.

Новый интендант схватил прежнего за грудки, несколько приподнял и встряхнул. Раздался треск рвущейся материи, и интендант Ветт, лысеющий сорокалетний красавец, очутился на свободе. Зрители под окном затаили дыхание.

— А за порчу казенного имущества в лице моего мундира вы еще ответите, — тихо и злобно произнес Ветт, ясноглазый, как нашкодивший щенок.

И вот тут-то новый интендант вновь схватил Ветта и отправил его за окно таким движением, словно горшок с помоями выплескивал. Не успел еще Ветт весь выплеснуться, как новый интендант перемахнул через узенький подоконник и устремился за ним следом с криком: «Убью гада!» Ветт несся по двору огромными скачками, не разбирая дороги, словно безголовая лягушка. Поймать его было мудрено: его ошалелые метания из стороны в сторону были совершенно непредсказуемы. Однако пограничники не стали чинить ему препятствий, хоть и натерпелись от него немало. Навалиться скопом на одного, чтобы изловить и выдать на расправу… не воинское это дело. Да и по справедливости говоря, если уж никто из них до сих пор не придушил мерзавца, то весь он с потрохами принадлежит тому, кто имел достаточно смелости поднять на него руку. Тому, кто крикнул: «Убью гада!» — лишь он один имеет право покарать вора и лихоимца. Вот никто и не вмешался, предоставив двоим интендантам гоняться друг за другом, как им заблагорассудится.

Обнаружив, что никто не собирается его ловить, Ветт сдуру вообразил, что зрители на его стороне, и заметался еще пуще. Во всю глоту голося: «Помогите! Убивают!» Когда же никто и не подумал откликнуться, Ветт от ужаса окончательно потерял голову. Вместо того чтобы ринуться прочь, он опрометью понесся на Шеккиха и наскочил на него с разбегу.

— Убива-а-ют! — истошно заверещал Ветт.

Крик его несколько отрезвил Шеккиха, и бывший разведчик понял то, что должен был понять минутой раньше: уж если он не пристукнул негодяя на месте, то на самом деле не собирался убивать вообще. Трудно ли вчерашнему бойцу «Шелеста», пусть даже и контуженному, догнать какого-то интенданта? Пары шагов хватило бы, чтобы настигнуть… но ведь не настиг же… потому что в глубине души и не собирался. Собственный гнев ввел его в заблуждение. А теперь… ну поймал он Ветта — и что он делать с ним будет? Преглупая ситуация, да вдобавок еще и безвыходная. Глупо и гнусно убивать это ополоумевшее ничтожество, глупо и гнусно оставить его в живых.

— Да брось ты эту мерзость смердючую, — посоветовал чей-то незнакомый голос, и рука Шеккиха, дотоле державшая Ветта за шиворот, незамедлительно разжалась. Оттого ли, что звук чужого голоса отозвался в голове Шеккиха болью, или же недавний разведчик просто был рад последовать совету, тот и сам не знал.

— Нашел об кого мараться! — обладатель голоса, молодой бледный лейтенант, быстро шел к Шеккиху, чуть приволакивая правую ногу. — Оставь его.

— Так просто и оставить? — сиплым от неловкости голосом растерянно произнес Шекких, глядя то на собственные руки, то на скрюченного паникой подвывающего Ветта.

— Так просто и оставить, — криво усмехнулся лейтенант. — Конечно, морду набить ему хотя бы для приличия следовало бы… ну, да пес с ним! Довольно с него и той чести, что за ним не кто-нибудь, а настоящий воин гоняться не погнушался. Сам когда-нибудь поперхнется… не все ж ему в три горла жрать.

Лейтенант с отвращением посмотрел на Ветта и явно с трудом удержался, чтобы не пошевелить его носком сапога, как кучу тряпья.

— Пшел вон, — негромко приказал лейтенант, и Ветт опрометью бросился прочь, то и дело оглядываясь на бегу — видимо, не очень веря в оказанное ему брезгливое милосердие.

Лейтенант, прищурясь, посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Шеккиха и улыбнулся, забавно сморщив нос. Лицо его сделалось озорным, совсем мальчишеским. А ведь он и есть мальчишка, внезапно понял Шекких. Он куда моложе, чем мне казалось. Ему еще и двадцати не исполнилось.

— Добро пожаловать на Лазаретную заставу, — сказал лейтенант, весело блеснув зубами. — Кстати, а что у тебя за контузия… если не секрет, конечно?

— На голову я контуженный — разве не видно? — шутливо проворчал Шекких, невольно подчиняясь заразительной веселости лейтенанта. — А почему застава Лазаретная?

— Скоро поймешь, — вновь ухмыльнулся лейтенант. — Пойдем, покажу тебе твое хозяйство… раз уж этот слизняк уполз.

Застава прозывалась Лазаретной неспроста. Война длилась не год и не два — где же набрать для охраны только что восстановленной границы крепких здоровых парней, да еще чтоб и воинами были опытными? Нелегко сделать выбор между новобранцами и подранками. На разных заставах выбор этот и совершался по-разному. На Лазаретной опытных бойцов было разительно больше, чем здоровых. Никто уже не помнил, какой остряк дал заставе такое прозвание — и тем более никто не помнил, как она называлась до войны.

Когда лейтенант поведал Шеккиху, откуда взялось столь странное название, тот подумал, что сам рассказчик, несмотря на свою крайнюю молодость, не из числа здоровых. Значит, опытный? Пожалуй, что так… да нет, не пожалуй — наверняка! Ногу приволакивает, а шаг быстрый, словно хромота ему почти не мешает. Быстрый и бесшумный. Вот, значит, где служил лазаретный лейтенант… там и только там можно приобрести такую легкость походки. И лицо его почти не тронуто загаром, словно лунный свет касался его чаще, чем солнечный.