Письмо Софьи, стр. 62

– Ах, тетушка, ваши слова о хорошем человеке звучат как наивное утешение, – грустно улыбнулась Софья. – Да я ведь и сама уже вряд ли кого-то полюблю. Перегорела…

– Так молода и уже перегорела? Может, хочешь уйти в монастырь, как моя Каролина? Нет, для монашеской жизни у тебя слишком горячая кровь и мятежная натура.

– В монастырь я пока не собираюсь, но буду жить тихо и уединенно в своем маленьком поместье.

– Все-таки хочешь уехать из Вильно?

– Да, уеду. Здесь все для меня чужие, кроме вас. А видеть каждый день Горецкого рядом с Калерией мне тоже неприятно, ведь все же я когда-то его любила.

– Не уезжай, пока я жива! Недолго уже осталось…

Софья принялась утешать тетушку, хотя и сама видела, что Ольга Гавриловна угасает с каждым днем.

Видели это и другие домочадцы, а потому срочно написали Адаму и Каролине, которые, приехав, едва успели проститься с умирающей матерью.

Последние дни перед кончиной Ольга Гавриловна мучилась от боли, но находила в себе силы никого и ничего не проклинать, не будить весь дом криками, лишь упрямо и истово молилась, иногда впадая в забытье. Перед смертью она всех успела благословить, а Софье напоследок еще раз напомнила: будь сильной и стойкой.

Девушка и сама понимала, что надеяться ей в жизни надо только на себя и черпать силы в своей душе даже тогда, когда они ничем не подпитываются из внешнего мира.

Через несколько дней после похорон Ольги Гавриловны Софья встретила возле церкви Луговского и, разговорившись с ним, узнала, что скоро из Вильно в Москву отправляется большой обоз, в котором поедут многие офицеры, чиновники и купцы. Софья тут же решила присоединиться к отъезжающим и попросила Луговского ей в этом посодействовать.

Жеромских она заранее не предупреждала и денег у них на дорогу не просила; вместо этого пошла к меняле и обратила в рубли пару золотых монет из своего запаса.

После смерти Ольги Гавриловны Софья редко появлялась на половине дома Льва Жеромского, но за день до отъезда вдруг зашла – и случайно услышала разговор двух служанок. Одна из них, молодая и бойкая горничная Орыся, сообщала пожилой кухарке, что давеча Юрий Горецкий сделал панне Калерии предложение и теперь в доме все будут готовиться к свадьбе.

Услышав такую новость, Софья только укрепилась в своем решении поскорее уехать из Вильно.

Об отъезде она объявила Жеромским в последнюю минуту. Лев промолчал, а Юлия Николаевна и особенно Калерия стали уговаривать Софью остаться, даже намекнули о предстоящем свадебном торжестве. Однако Софья пояснила свой скорый отъезд желанием увидеть брата и сестру, а напоследок еще добавила с грустной улыбкой:

– Я и так уж у вас загостилась. Теперь, когда тетушки Ольги нет, мне пора возвращаться в родные края. Я бы, может, уехала и позже, но тут такой случай: большой санный поезд [20] сегодня отправляется в Москву, чтобы успеть до весенней распутицы. Ведь это куда безопасней, чем ехать в одиночку.

Жеромские согласились, что да, в поезде ехать безопаснее, и попрощались с Софьей довольно тепло, хотя она и видела, что ее отъезд их отнюдь не огорчает. Горецкого в момент прощания не было в доме, и это вполне устраивало Софью, которой сейчас тягостно было бы встречаться взглядами с некогда любимым женихом.

Скоро нехитрые пожитки Софьи были уложены в экипаж, представлявший собой дормез, поставленный на полозья, и сама она села туда рядом с Луговским и еще двумя попутчиками.

Девушка, хоть и стремилась к отъезду, но все же оставляла Вильно не без сожаления. Больше года она провела здесь, и это был странный отрезок ее жизни, полный надежд и разочарований, мимолетных радостей и долгих сомнений, горестных потерь и невысказанных чувств…

Санный поезд тянулся по заснеженным дорогам, и смутной белой пеленой тянулись мысли Софьи: «Впереди – вся жизнь, а позади – одни утраты. Как жить и чем? И зачем? Но – надо жить…»

Глава пятнадцатая

Объясняя свой отъезд желанием увидеть брата и сестру, Софья была искренна лишь наполовину. Да, она хотела бы увидеть Павла, а вот встречи с Людмилой не жаждала вовсе. Но главное, что звало ее в разоренную и сожженную Москву, было стремление найти действительно родную душу, некогда отданную в чужие руки.

Софья не знала, жива ли ее сестра, которой теперь уже должно быть около четырнадцати лет, где и как она живет, какое имя носит. Единственное, что было Софье известно благодаря запоздалому признанию сводного брата, это фамилия удочеривших девочку купцов – Туркины.

В обоз, где ехала Софья, по дороге подсел пожилой купец из Замоскворечья Иван Филиппович, который однажды в разговоре припомнил, что некогда жили возле Серпуховских ворот купцы по фамилии Туркины, да будто бы съехали куда-то еще лет за пять-шесть до войны. Больше Иван Филиппович о них ничего не знал, но обещал познакомить Софью с некой купчихой Евдокимовной, которая уж точно знала все наперечет купеческие семьи в округе. Вопрос был лишь в том, чтобы эта самая Евдокимовна сейчас находилась в Москве, – ведь далеко не все жители вернулись в опустошенный пожарами город.

Начало марта выдалось снежным, но белый ковер не мог скрыть печальной черной картины разрушения древней столицы. Подъехав к центральной части, путники увидели, что Кремль еще не был вполне приведен в порядок, улицы завалены мусором, Охотный ряд представляет собой базар из возов, на Красной площади по обеим сторонам построены на скорую руку деревянные лавочки, в которых продавался хлеб, табак, сахар и некоторые мелкие товары, а также менялось серебро.

Одни лишь главные соборы были очищены и приведены в прежнее состояние. Взглянув на золотой купол колокольни Ивана Великого, горевший в лучах морозного солнца, Софья вдруг подумала о драгоценной церковной утвари, которую спрятала в тайнике дома, чтобы затем отдать одному из храмов. Девушка и сейчас не собиралась отступать от своего намерения, несмотря на то, что очень нуждалась в деньгах, потому что ее ограбили в дороге на одной из последних станций. Неизвестные воры ночью нашли ее тщательно спрятанный сундучок, в котором хранились деньги и золотые монеты из клада. Теперь Софье не на что было бы даже добраться до Старых Лип; оставалось надеяться, что Павел уже в Москве и поможет ей деньгами; в противном случае придется закладывать или даже продавать подаренные еще отцом кольца и цепочку.

В Москву Софья въехала лишь в сопровождении Ивана Филипповича, поскольку Луговской с двумя своими друзьями сошел раньше, направляясь в имение родителей под Рузой. Впрочем, сейчас именно Иван Филиппович и был Софье нужнее других, потому что мог свести ее со старожилами Замоскворечья, знавшими Туркиных. Именно с целью найти таковых девушка первым делом направилась не в дом Павла, а к Серпуховским воротам, где обитала всезнающая купеческая вдова Евдокимовна.

Доехав до конца Полянки, Иван Филиппович велел кучеру остановиться и, оглядевшись, указал Софье на серый дом с зелеными ставнями:

– Гляди-ка, уцелел домишко нашей Евдокимовны! Мой на Пятницкой куда больше пострадал, восстанавливать надо. Ну, да это ничего, уж как-нибудь справимся; главное, что супостата прогнали и войне конец.

Софья промолчала; для нее конец войны не означал конца ее испытаний; война продолжалась в ней самой. Лишь усилием воли она подавляла то чувство одиночества и душевного разлада, которые охватили ее после известия о гибели Даниила. И встреча с Юрием отнюдь не облегчила ей душу, а только добавила горечи.

Вслед за Иваном Филипповичем Софья направилась к серому дому с зелеными ставнями. У ворот стояли две тучные пожилые женщины в купеческих салопах и о чем-то спорили, оживленно жестикулируя.

– Да вот же и сама Евдокимовна со своей кумой! – приглядевшись, сообщил Иван Филиппович.

– Ну, хоть в этом мне повезло, – вздохнула Софья.

– Да вы не печальтесь, барышня, – с сочувствием глянул на нее купец. – Кучеру заплачено, чтобы он вас до братниного дома довез. А воров тех, которые сироту обобрали, Бог еще накажет.