Цена любви, стр. 34

Мерседес в купе искала в чемоданах свои магнитофонные кассеты, а я задержалась в коридоре.

— Ven chica, — обратилась она, — что-то интересное?

И вышла в коридор посмотреть.

— Есть тут одна женщина… .

Я кивнула на соседнее купе, предлагая Мерседес заглянуть туда.

— Ты ее знаешь?

Ничуть не удивительно, поскольку Мерседес, похоже, знала всех интересных людей.

— Да, конечно, — подтвердила она, бросив взгляд на крупную, величественную женщину, которая смотрела в окно. — Мадам Мария Орасио, знаменитая оперная певица. Сейчас, правда, уже не поет. Вероятно, едет к своему мужу, который иногда дирижирует симфоническим оркестром в Барселоне. Наш Тосканини.

Мерседес шептала с большим уважением; она не хотела, чтобы наши взгляды и разговор показались бесцеремонными.

— Тебе не помешало бы увидеть мадам Марию на сцене. Мощнейшее контральто.

— Хорошо бы познакомиться с ней, — настойчиво произнесла я. — Пожалуйста, представь меня.

В облике мадам Орасио, облокотившейся на оконную раму, было что-то неуловимое. Именно так моя преподавательница балета мадам Вероша сидела в кресле у стены студии. Со спины мадам Орасио, несомненно, походила на мадам Вероша, но певица обернулась, и я увидела совсем другие черты. Однако линии тела и ткань серовато-черного платья в точности повторяли стиль моей преподавательницы, носившей длинные юбки. Сходство поражало.

Во время знакомства мадам Орасио говорила на безупречном английском, но иногда в ее словах проскальзывала интонация моей наставницы. Согласно правилам хорошего тона, я остановилась неподалеку и как зачарованная слушала ее, узнавая насмешливые нотки. Меня тянуло к ней, хотелось бесконечно ей внимать. Я пригласила мадам Орасио в наше купе на превосходный коньяк. Похоже, она с удовольствием приняла предложение и пообещала присоединиться. Видимо, эта женщина говорит то, что думает.

Спустя минуту после отхода поезда Мария Орасио пришла к нам. Несмотря на величественную осанку и мировую известность, она держалась на удивление современно, просто и естественно. Мы всего лишь три женщины, на несколько часов оказавшиеся в закрытом купе поезда из Памплоны. Беседа так увлекла нас, что пришлось открыть вторую бутылку коньяка. Начались разговоры о самом сокровенном, какие возможны только между женщинами, в отличие от большинства мужчин. Речь зашла о нашей сексуальности, реализуемой в мире, где ее всегда определяют мужчины.

— Девочки, — поучала нас мадам Орасио как артистка и женщина постарше, — природа женской сексуальности, раскрывающейся, по убеждению мужчин, только во время интимной близости, на самом деле гораздо глубже. Истинная женская сексуальность внутри нас и раскрывается при беременности, родах, кормлении, выражении своих чувств во время творчества.

— Si, мадам, si, — разволновалась Мерседес, — теперь все окончательно прояснилось, хотя я всегда подозревала это. Во время танца надо мной довлеют чисто сексуальные переживания. Радость слияния с обожаемым мною искусством, порождающая мгновения творчества, — для меня дороже всего на свете! Мой танец, восхитительное дитя этого союза, всегда со мной. Si! Мой танец, ваше пение, для Элизабет — создание фильмов… Да, мы нашли своих спутников жизни. Все остальное — вторично.

Я слушала Мерседес и иногда согласно кивала, но почти не вслушивалась в слова. Меня занимала реакция знаменитой оперной певицы. Даже не сама реакция, а то, как мадам Орасио сплетала руки, держала грудь, вздыхала, дышала, наклоняла голову, шевелила губами. Она безумно напоминала моего балетного педагога мадам Вероша — единственную женщину, дарившую десятилетней Бетти ту любовь, что нужна была ей для танца после смерти матери. Беседуя, я постоянно видела перед собой худенького ребенка, которого втолкнули в студию «Карнеги-холл» с дощатым полом и балетным станком. Каждый день Бетти заставляла свое хрупкое тельце прыгать быстрее и выше, чем это делали другие ученицы мадам Вероша. Она добилась того, что мадам Вероша обняла ее. Я изучала лицо мадам Орасио, желая, чтобы она признала нашу глубинную связь. Но ничего не находила. Конечно, я ошиблась.

За второй бутылкой коньяка разговор зашел о том, что власть мужчины действует на женщину возбуждающе. Элизабет засмеялась, ибо всегда становилась жертвой этого синдрома.

— Особенно если мужчина красив, — добавила я. — Но глядя на мужчин, женщины начинают понимать власть собственной сексуальности, собственного успеха.

Мерседес подняла бокал, соглашаясь со мной.

Но мадам Орасио даже не пригубила. Пауза затянулась.

— Теперь, когда я слишком стара, чтобы петь, боюсь, я потеряла свою власть. К сожалению, мой успех остался в прошлом.

Невозможно представить, чтобы она, долгие годы наслаждавшаяся мировой славой, смирилась с таким положением. Она наклонилась ко мне, и я заметила на ее лице глубокую печаль.

Я отпрянула. Лицо не менялось. Глаза мадам Орасио были подернуты пеленой; печальное выражение исчезло. Отвернувшись от меня, она обратилась к Мерседес:

— А мой муж продолжает дирижировать, сохраняет свою власть, что делает его в моих глазах еще сексуальнее, даже в моем возрасте. Я следую за ним из города в город. И позволяю ему оплачивать счета, хотя у меня гораздо больше денег. Раньше в основном платила я, но теперь, когда платит он, я чувствую себя молодой. Только старая женщина платит сама за себя. Хочется оставаться молодой.

Экзотическое лицо Марии Орасио могло принадлежать только ей, но я уже видела его раньше. Именно так выглядела мадам Вероша в те моменты, когда Бетти лгала ей по поводу ссадин на своем теле. Я испытывала потребность произнести слова, которые тогда не смела выговорить. Но делала это молча. Позволила себе обратиться к душе этой знаменитой женщины. Я нуждалась в любви, что дарила мне моя преподавательница… О, мадам Вероша, Бетти понимала, что вы ей не верили. Как же хотелось объяснить происхождение этих ссадин! Бетти боялась, что вы возненавидите и бросите ее. Выслушав очередную ложь, вы прижимали ее к себе, и она проглатывала рвущиеся из горла слова… А что если произнести их сейчас? Не было бы здесь Мерседес…