Изумленный капитан, стр. 81

Гречанка обернулась: на полу лежала бледная как клавердук [53] еврейка Шарлотта Мейер.

Зубы только стучали о край чашки, но не разжимались. Вода расплескивалась по высокой вздрагивающей груди, по коленям.

Гречанка в испуге оглядывалась: что делать? Одна в доме – ни Анастаса, ни Пыжова.

Софья, запрокинув голову назад, плакала и хохотала. Мертвенная бледность покрывала ее лицо.

Гречанка плакала сама и, мешая русские слова с греческими, уговаривала:

– Аркета! Успокойтесь! Не плачьте! Диа тон феон! [54]

Зоя промучилась с Софьей около часу, пока наконец не удалось кое-как положить Софью на постель.

– Наверное, Борух – ее отец, – догадывалась Зоя. – Бедная, бедная!..

Софья лежала, уставившись в одну точку. Ужас сковал ее. Она лежала и думала:

– Не может быть! Сожгли? Не может быть!

Слезы катились, не переставая. Но слезы как-то облегчали.

К ней подошла гречанка.

– Так нехорошо делать, но приходится: я вас оставлю одну. Мне надо поехать к сестре на Васильевский. Закройте за мной дверь! Если ко мне придет брат – он обещал притти сегодня – пусть обождет. Вот молоко, хлеб, кушайте! – указала она на стол, где стоял кувшин молока и лежали краюха хлеба и нож.

– Идите! – слабо ответила Софья.

Хозяйка ушла.

Софья лежала и думала. Ей казалось, что это все приснилось. Но нет – она не спит…

– Его, Саши, нет в живых! От него не осталось ни косточки – все сгорело!

Софья зарыдала.

Вдруг она встрепенулась.

«Не быть в этом проклятом городе ни секунды! Вон отсюда! Бежать! Ехать к Помаскиной – только она одна осталась!»

Софья встала, шатаясь.

Как в лихорадке связала в узелок свои вещи, сунула за корсаж мешочек с драгоценностями, оставшимися от Саши, накинула тафтяную мантильку и уже поправляла волосы, собираясь уходить, как стукнула дверь.

«Неужели Костя?» – подумала она, оборачиваясь.

Перед ней стоял Галатьянов.

Она молча отступила назад, опираясь о стол руками. Он опешил не меньше Софьи.

– Так вот какая тут еврейка? Ты как очутилась здесь? Попалась, голубушка! В этот раз не отвертишься! Сгниешь на прядильном дворе! Твоего милого сожгли как мышь! Не сдобровать и тебе! – говорил он, насмешливо глядя на Софью.

Софья ждала, что он набросится на нее, но Галатьянов неожиданно повернул к двери.

Если бы Галатьянов не говорил о нем, о Саше, Софья, пожалуй, не двинулась бы с места, чтобы убегать, спасаться – теперь ей было все равно: ведь, его нет! Но Галатьянов мерзко сказал о нем. Вся кровь бросилась Софье в лицо.

– Погоди! – крикнула она, схватывая со стола нож и кидаясь за Галатьяновым.

– Не проси, поздно! – полуобернулся Галатьянов.

Он думал, что Софья хочет задержать его, не звать народ. Но в это время получил удар ножом в шею. Галатьянов тяжело рухнул на пол.

Софья, обезумев, бросилась вон. Она выбежала в сени и, навалившись на дверь, не могла нашарить помертвевшими, слабыми пальцами ручку двери. Софья стояла, обернувшись назад. Большие глаза ее были дико расширены. Она с ужасом прислушивалась, из-за двери доносился какой-то хрип.

Наконец, ей удалось открыть дверь. Софья выскочила на двор. Свежий воздух отрезвил ее. Она побежала к Неве, где всегда стояли перевозчики.

– К Литейной улице! – сказала она, прыгая в лодку.

Софья села и только тут осторожно осмотрелась, нет ли где-нибудь на платье или на мантильке крови: пятен не было.

Софья сидела, боясь оглянуться назад: а вдруг погоня!

Она сидела, до боли сжав под мантилькой руки.

Старик-перевозчик благополучно довез ее до Литейной улицы.

Софья встала, уплатила перевозчику целый гривенник и быстро пошла к новгородской дороге, провожаемая благословениями старика, которому уплатили больше, чем он ожидал.

IV

Брезгливо опустя углы губ, Андрей Иванович Ушаков читал доношение тверского воеводы Ивана Киреевского:

Май 1934 – июнь 1936.