Изумленный капитан, стр. 27
Констапель, испуганно озираясь, останавливал приятеля:
– Окстись, Парфеныч! Что ты мелешь? Не хочу с тобой говорить. У тебя язык заполоскал, словно брамсель, когда рулевой держит круто!..
И он уже порывался встать, но приятель умолк. В это время из компании торговцев, одетых на европейский манер, поднялся один.
– Я буду ждать. Приезжайте! – сказал он.
– Ба, да ведь это ж князь! – обрадовался Возницын. – Вот с кем я поговорю о Софье, расскажу всё. Ему будет интересно: он помнит Софью. Масальский! – окликнул Возницын.
Масальский обернулся.
Увидев Возницына, он подошел к нему.
Масальский был чем-то смущен – он не смотрел приятелю в глаза.
«Чудак князь: стесняется, что я застал его с этими купцами. Сам Карлуша фон-Верден сбывал за море свинец и деготь, как семнадцать месяцев жалованья не платили», – подумал Возницын.
– Ты что ж это, князь, с Ильина дня глаз не кажешь? – спросил Возницын, здороваясь с Масальским. – Садись, потолкуем. У меня есть о чем поговорить с тобой!
Востренькие глазки Масальского как-то растерянно забегали.
– Все недосуг, Сашенька! Ведь мы теперь в Ярковской гавани маемся, сам знаешь. Новая метла – капитан Мишуков – с ума сходит: велел для движения людей иметь в неделю четыре экзерциции – две от мушкетного артикулу, да две…
– А знаешь, ведь мишуковская наставница, та черненькая, синеглазая, здесь, в Астрахани! – весело перебил приятеля Возницын. – Помнишь ее? Чудная девушка! Я с ней часто встречаюсь…
Масальский рассеянно слушал Возницына, вертя из стороны в сторону своим вострым и длинным, как у дятла носом.
– Надо ехать. Потом расскажешь! Вижу, вижу: души в ней не чаешь, – скривился он.
– С Андрюшей-то видишься? – спросил Возницын.
– Как же – рядом стоим! Он у меня с левого борту…
– Кланяйся ему! А коли будете в Астрахани, непременно заходите – вином угощу! Я те расскажу…
Масальский ушел. Возницын остался один.
Человек с выпученными рачьими глазами слушал – теперь рассказывал констапель:
– Сам видел: привезли к царю Петру на гукор «Принцесса Анна» беглеца-матроса. Царь безо всякого кригсрехта велел матроса повесить. Профос залез на фок-мачту, перекинул конец, повесили человека. Так повешенный – веришь ли – еще два раза перекрестился и поднял руку уже в третий раз, да не донес – уронил, а персты как сложил для крестного знамения, так и остались…
Возницын не дослушал разговора – у стола, где недавно сидел Масальский, поднялся невероятный шум.
Сквозь сизые облака табачного дыма Возницын увидел: у стола стоял на костылях человек. Он кричал широкоплечему купцу, сидевшему спиной к Возницыну:
– Ты вор!
Широкоплечий поднялся, ударил хромого в грудь и шмыгнул за дверь. Хромой, затарахтев костылями, упал навзничь.
В кабаке закричали, загалдели на разных языках.
Возницын сорвался с места и, разбрасывая столпившихся у дверей питухов, бросился вдогонку за широкоплечим обидчиком.
Купец, не оглядываясь, быстро шел к русскому гостиному двору.
Он уже подходил к крайнему амбару, когда длинноногий Возницын нагнал купца.
– Эй, крупа, погоди! – крикнул Возницын.
Купец обернулся.
Перед Возницыным стоял высокий черноусый мужчина. Лицо его показалось до странности знакомым Возницыну. Возницын глядел и припоминал: где он видел эти дерзкие глаза?
Купец сощурился и насмешливо процедил:
– Зря, господин мичман, бежали…
– Ты зачем бьешь калеку, стервец? – заикаясь от злости и быстрого бега, спросил Возницын.
– Я думал вы только целоваться любите, а вы и драться горазды…
– Ты ерунды не городи! Пойдем-ка! – рванул его за рукав Возницын.
Купец побелел.
Отдернув свою руку, он, раздувая ноздри, сказал:
– Вы при мне два раза целовались – я вам не мешал. Я при вас разок ударил, – не суйтесь. Мы в расчете: когда вы убегали, я ж вас не нагонял…
Смутная догадка мелькнула в голове Возницына:
– Что такое? Что ты врешь? – кинулся он к купцу.
Тот не двинулся с места.
– Забыли? В Питербурхе целовали мою сестру, а здесь – наставницу капитана Мишукова. Только я вам не завидую: мою сестру до вас целовал ее муж, а наставницу – сам Мишуков! – зло улыбаясь сказал купец и быстро шмыгнул за угол.
Одно мгновение Возницын стоял, ошеломленный.
Теперь он ясно вспомнил: апрельский вечер, гречанка Зоя, моющая стол у Борютиных, а за ширмой на хозяйской половине этот грек с наглыми глазами.
«Это было, да. Но говорить так о Софье! Подлец! Клеветник!»
Вырвав из ножен шпагу, Возницын с искаженным от злобы лицом бросился вдогонку за греком.
Он кинулся туда-сюда – грек словно сквозь землю провалился.
III
Афанасий Константинов никогда еще не видал своего молодого барина таким сердитым, как сегодня.
Афанасий уже задремал на кошме в сенях, когда откуда-то из города прибежал Александр Артемьич.
Он и всегда-то ходил быстро, а сегодня прямо вихрем промчался в горницу.
Афанасий, позевывая со сна, высек огонь, засветил свечу.
Александр Артемьич, не снимая ни треуголки ни шпаги, сидел у стола, подперев кулаком щеку.
– Ужинать будете? – спросил Афанасий.
– Не хочу! Ступай! – сердито отмахнулся Александр Артемьич.
Афанасий пошел к себе.
В сенях он лежал, почесываясь и раздумывая: «С чего бы это он?»
– В карты или в зернь проигрался – не горазд любит играть.
Ни разу за ним этого не водилось. Повздорил с кем-либо?
Горяч – слов нет, да из-за спора разве сидел бы как на образе написанный!
В это время Александр Артемьич встал. Звякнула ножнами брошенная на лавку шпага.
«Раздевается».
Потом послышались шаги: Возницын заходил из угла в угол.
«Не спится человеку. Видно, не с добра!»
В комнате снова затихло. Как ни лень было вставать, Афанасий все-таки поднялся и глянул в замочную скважину: Александр Артемьич сидел за столом и писал. Затем швырнул перо на стол, в клочья разорвал написанное и стремительно вскочил из-за стола.
Афанасий шлепнулся на свою кошму.
Возницын снова заметался по горнице.
«За живое что-то задело. Должно быть, та пригожая мишуковская наставница, которая в воскресенье заходила сюда…
Сказано, ведь: полюбить – что за перевозом сидеть… А отчего ж и не любить Александру Артемьичу? Парень в самом соку – двадцать пятый год. Ровесник Афанасию…»
Афанасий улыбнулся своим мыслям, лег лицом к стене и не слушал больше, что делается в горнице.
…Афанасий встал, как всегда, на заре.
Над Волгой стоял туман. Где-то, должно быть в Безродной слободе, пели петухи.
Сидор, кривой канцелярский сторож, шаркал метлой по двору.
Караул у амбаров поеживался, в худых шинелишках.
Афанасий осторожно глянул в горницу к Александру Артемьичу. Свеча догорела до самой бумажной обертки, значит сидел заполночь, недавно лег.
Возницын лежал на кровати лицом вверх. Он спал в кафтане и башмаках. Только парик валялся на столе.
Весь пол у стола был усеян бумажками, видно не раз и не два брался Александр Артемьич за перо.
На столе стоял пустой кувшин из-под чихиря и кружка – это Афанасий заметил с неудовольствием.
…Уже отзвонили во всех астраханских церквах, когда Возницын проснулся. Он сел на постели, протирая глаза. И сразу же почувствовал: что-то неприятное лежит на душе.
А что?
Он размышлял одно мгновение. Затем сразу нахлынуло всё.
Возницын снова пережил эти тяжелые минуты.
Вот он, выглядывая из-за церковной ограды, смотрит на низенькие окна дома, где живет капитан Мишуков. Он различает в окне тучную мишуковскую фигуру с бабьим лицом. И слышит звонкий софьин смех.
Этот смех сразу выгоняет Возницына из засады у церкви Знаменья. Он бежит к себе в порт, не видя никого и ничего.
Тысячи разных планов, решений, тысячи сомнений одолевают его.
Отказаться от своей и ее любви? Вычеркнуть из памяти немногие встречи? Написать письмо? Но разве в письме передашь всю горечь любви?