Адмирал Ушаков, стр. 42
Ремонт оказался небольшим. На эскадре день и ночь стучали топоры. Адмирал не спал сам, следил за всем, торопил:
— Поднатужьтесь, братцы! Добьем турка!
Он решил идти прямо в Константинополь, чтобы окончательно уничтожить остатки разбитого турецкого флота, собранного султаном со всех морей.
Повреждения на судах починили за трое суток.
Ушаков сначала направился к Варне. Он получил сведения, что там укрылась часть турецкого флота. Федор Федорович хотел сперва разделаться с ним.
8 августа показалась Варна.
И вдруг от берега отделились два турецких кирлангича и смело пошли навстречу русским.
— Гляди, гляди, турок прет в атаку!
— Чудеса в решете! — смеялись русские моряки.
Кирлангичи еще издали начали подавать какие-то знаки.
Ушаков смотрел в трубу, ничего не понимая. Злился:
— Ну и сигнальщики! Черт ли их разберет, чего они там хотят!
— Ваше превосходительство, машут белым. Сдаются! — радостно крикнул вахтенный лейтенант.
— Пусть подходят!
Кирлангичи подошли к флагманскому «Рождеству Христову».
Турецкие матросы глядели на русские корабли искоса, но с любопытством. А наемные греческие моряки толкались на верхней палубе, смеялись и что-то радостно кричали.
Вскоре на шканцы «Рождества Христова» взошел, прикладывая руки к груди, турецкий офицер. Он вручил пакет.
В пакете было уведомление командующего сухопутной армией князя Репнина о том, что между Россией и Турцией заключено перемирие и военные действия прекращены.
— Ну, счастлив турецкий бог! — сказал Федор Федорович. — А жалко: раз и навсегда покончили бы с оттоманским флотом!
Но делать было нечего, — пришлось идти домой, в Севастополь.
Потемкин чрезвычайно обрадовался блистательной победе Черноморского флота. Он писал Ушакову:
«С удовольствием получил я рапорт Вашего превосходительства… об одержанной Вами над флотом неприятельским победе, которая, возвышая честь флага Российского, служит и к особливой славе Вашей. Я, свидетельствуя чрез сие мою благодарность Вашему превосходительству, препоручаю Вам объявить оную и всем соучаствовавшим в знаменитом сем происшествии. Подвиги их не останутся без достойного возмездия».
Это было последнее поздравление светлейшего: через два месяца его не стало.
Место Потемкина занял очередной любимец императрицы, ничем не замечательный Платон Зубов.
Адмиралтейство было переведено из Херсона в новый город Николаев, основанный на Бугском лимане у Черного моря.
Войны не предвиделось. Ушаков, как старший член Черноморского правления, зиму и весну жил в Николаеве.
XXVI
Денщик вице-адмирала Федора Федоровича Ушакова Федор Скворцов стоял на подоконнике и протирал верхние стекла окна. Адмирала не было дома — он с утра ушел на верфи, и Федор принялся за уборку.
В квартире все сияло, как на корабле. Медные ручки дверей начищены до умопомрачительного блеска, полы натерты воском — хоть смотрись в них.
Федор чуть дотягивался рукой до верхних рам, не спеша вытирал и не спеша пел. Пел он не сильным, но приятным тенорком:
И вдруг снизу чей-то бас очень хорошо подхватил:
«Кто это? Пустошкинский Иван? У того тоже бас, но Иван непереносимо козлит, а этот поет верно!»
Федор глянул через плечо вниз.
В комнате стоял небольшой худощавый человек в белом кителе нараспашку. На макушке — хохолок седых волос, одна прядка падает на высокий лоб. Глаза быстрые, молодые, хотя певцу, видать, годков немало.
«Кто это? Военный аль так?»
В Севастополе он знал всех, а тут, в Николаеве, они жили недавно и временно.
Федор обернулся и виновато сказал:
— Простите, ваше… ваше…
Он не знал, как и величать гостя: ни погон, ни кавалерии.
— Я и не слыхал, как вы изволили войти.
— Помилуй бог, а ты хорошо поешь! — похвалил гость. — Как тебя звать, братец?
— Федор.
— Федор, а ты на клиросе пел?
— Не довелось — сдали в рекруты. Отец пел. У нас, ваше-ство, вся семья певучая, недаром и фамилия — Скворцовы. Бывало, вечер, мать в огороде поливает капусту и поет. А кругом такая благодать. Солнышко уже зашло. Закат бледно-розовый, а небо голубое, высокое, ясное…
— А с лугов пахнет цветами и вечерней свежестью, и у речки коростель: «дерг-дерг!» — в тон ему продолжил гость.
— Так, так. Истинная правда! И скажите, как верно, словно там были, — умилился Федор. — Поёшь, и вся душа поет!..
— А на море небось этого нет? — спросил гость.
— Где там! На море что? Вода и вода. Ни травки, ни цветочка. Одни волны. И качает тебя и купает. Сказано, ваше сиятельство: хляби!
— А ты почему величаешь меня «ваше сиятельство»? Помилуй бог, я не князь!
— Хотя бы и не князь, а лучше князя! Так понимаете все наше… Что же это я тут стою?! Простите, ваше сиятельство!
Он проворно соскочил с подоконника:
— Вы к Федору Федоровичу пожаловали?
— Да, заехал проведать дорогого друга.
— Прошу покорнейше садиться. Они сейчас будут. Может, умыться желаете с дорожки?
— Облиться бы водой хорошо!
— Извольте сюда, ваше сиятельство!
И Федор увел гостя.
Адмирал Ушаков вошел в переднюю и удивленно остановился. У окна сидел какой-то пожилой человек в полувоенном зеленом кафтане. Он смешно клевал толстым красным носом — дремал.
«Это какой же пьяница к нам затесался?» — подумал Федор Федорович.
Пьяных он не переносил.
Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:
— Проснись!
Человек недовольно открыл глаза.
— Я вовсе не сплю, — неласково ответил он.
— С какого корабля?
— Как — с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.
— Откуда?
— Из Знаменки.
Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?
— Как — из Знаменки? Верно, из Херсона?
— Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, — упрямо твердил угрюмый человек.
— А ко мне по какому делу?
— К вам? В гости.
— Тебя как звать?
— Прохор Иванович Дубасов.
— Что-то не помню, — нахмурился Ушаков. Подумалось: «Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?». — Ты тамбовский?
— Нет, московский.
— Ничего не понимаю.
— А тут и понимать-то нечего!
— Да ты кто? — начинал уже терять терпение Федор Федорович.
— Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!
— Один?
— Зачем один? С им самим.
— А где же Александр Васильевич?
— Тама, лясы точит, — указал Прошка на комнаты.
— С кем?
— Да бог его знает. Он со всяким горазд.
Ушаков бросился в комнаты. За ним, позевывая, не спеша двинулся Прошка.
В столовой сидел освежившийся после купанья Александр Васильевич Суворов и пил квасок. Перед ним стоял сияющий денщик Федор.
— Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич, как я рад! — сказал Ушаков, идя к Суворову.
— Без чинов, без чинов. Здравствуй, дорогой Федор Федорович. Дай я тебя обниму, нашего черноморского героя!
Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:
— Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..
— Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!
Суворов смеялся:
— Это правда: у меня именин много — Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.
— Ну какое же это угощенье! — поморщился Ушаков. — Беги к повару, чтоб живее, и… — обернулся Ушаков к денщику.
— Понимаю, ваше превосходительство, — ответил Федор и убежал.