Талтос, стр. 133
Библия называет одно имя, не так ли? Зверь, демон, Антихрист.
Кто обладает мужеством, чтобы вынести такую славу? Наивные старые поэты, все еще обитающие в башнях и мечтающие о ритуалах на холме в Гластонбери, чтобы обновить мир.
И разве не убийство было основным требованием для осуществления мечты того сумасшедшего, трясущегося от страха старика?
Я пролил кровь – она и сейчас на моих руках – во имя мщения. Трогательный способ исцеления ран, единственный, к которому мы прибегаем снова и снова в нашей ничтожности. Таламаска восстановлена. Цена слишком высока, но дело сделано. И наши тайны все еще в безопасности в данное время.
Мы друзья, вы и я. И пусть мы никогда не причиним вред друг другу. Я могу дотянуться до ваших рук даже во тьме. Вы можете воззвать ко мне – и я отвечу.
Но что случится, если возникнет нечто новое? Совершенно новое? Я предвижу подобное… Я представляю… Но пусть тогда это новое минует меня.
Ибо я не способен предугадать грядущее.
Я знаю, что никогда не потревожу вашу рыжеволосую ведьму Мону. Я никогда не причиню никаких неприятностей ни одной из ваших могущественных женщин. Много столетий миновало с тех пор, как похоть… – или надежда? – завлекала меня в подобные приключения.
Я одинок. И если я проклят, то забыл об этом.
Я люблю свою империю, своих маленьких прелестных подданных. Мне нравятся игрушки, которые я предлагаю миру. Куклы с тысячами лиц – мои дети.
Некоторым образом они заменяют мне танцы, мой круг, мою песню. Символы вечной игры – возможно, творение Небес…
Глава 31
Сон повторяется. Она выбралась из кровати, сбежала вниз по лестнице.
– Эмалет!
Лопата под деревом. Никому и в голову не пришло убрать ее.
Она копала и копала… И вот она, ее девочка, с длинными распущенными волосами и большими голубыми глазами.
– Мама!
– Сейчас, моя дорогая.
Они в яме, вместе. Роуан убаюкивает ее.
– Ох, я так сожалею, что убила тебя.
– Все в порядке, милая мамочка.
– Была война, – говорит Майкл. – А на войне людей убивают. Затем, впоследствии…
Она проснулась, задыхаясь.
В комнате тихо, лишь приглушенно жужжат установленные вдоль пола маленькие вентиляторы, отгоняя жару. Майкл спал рядом, пальцами касаясь ее бедра. Она села и прижала ладони ко рту, глядя на него сверху.
«Нет, не буди его. Не заставляй его снова страдать».
Но она знала.
Когда беседа прекратилась и тема была исчерпана, когда они отобедали, а потом гуляли по занесенным снегом улицам до рассвета, когда они возвратились, и позавтракали, и поговорили еще немного, и поклялись в дружбе, уже тогда она знала, что не должна была убивать свою девочку. Для этого просто не было причин.
Как могло это кроткое создание с глазами газели, утешившее ее своим мягким голосом, напоившее молоком, хлынувшим из ее грудей, – как могло это трепещущее создание причинить зло кому бы то ни было?
Какой логический ход мысли заставил ее поднять оружие? Что за логика приказала нажать на спуск? Дитя, зачатое в насилии, дитя заблуждения, дитя ночного кошмара. Но все же дитя…
Она выбралась из кровати, в темноте нашла домашние туфли и потянулась за пеньюаром, брошенным на спинку стула, – еще одно незнакомое одеяние, которыми забит ее чемодан, благоухающий духами другой женщины.
Убить ее! Убить это нежное доверчивое существо, полное воспоминаний о древних землях, о долине и равнинах и кто знает, о каких еще таинствах! Ее утешение в темноте, когда она была привязана к кровати. «Моя Эмалет…»
Светлое белое окно словно повисло в воздухе в дальнем конце темного вестибюля – огромный прямоугольник светящегося ночного неба, проливающий сияние на длинную дорожку цветного мрамора.
Она устремилась к этому свету. Халат вздулся за спиной. Ноги легко несли ее, чуть слышно стуча по полу. Она вытянула руку, чтобы нащупать кнопку лифта.
Отнеси меня вниз, вниз, вниз, к куклам. Забери меня отсюда. Если я погляжу из того окна, то выпрыгну. Открою его и увижу бесконечную линию фонарей – огни крупнейшего в мире города. А потом проберусь наверх, раскину руки в стороны и… кану в ледяную тьму.
Вниз, вниз, вниз – к тебе, моя девочка.
Все образы этой истории пронеслись у нее в голове. Вспомнился звучный тембр его голоса, его нежные глаза, когда он рассказывал. А теперь она лежит глубоко под корнями дуба… нечто навсегда отторгнутое от мира, не оставившее после себя ничего – ни каких-либо записей, ни упоминания в песнях…
Двери лифта закрыты. До нее доносится шум ветра в шахте – легкое посвистывание, возможно похожее на ветер в горах. И пока кабина спускается, он завывает, словно Роуан оказалась в гигантском камине Ей хочется съежиться в комок и лечь на пол, обмякнуть – без воли, без стремлений, без цели, без дальнейшей борьбы. Просто кануть во тьму.
Не будет ни слов, ни мыслей. Больше не знать ничего, не постигать что-либо новое…
«Я должна взять ее за руку, я должна удерживать ее. Так легко было бы заботиться о ней, такой нежной, прижимать к грудям мою дорогую, мою Эмалет…
И все мечты, которые заставили тебя уйти вместе с ним… Мечты о клетках внутри клеток, каких не видел еще никто; о тайнах, сокрытых в многочисленных слоях тканей; о руках, готовых прийти на помощь, и губах, прижатых к стерильному стеклу; о капельках крови, подаренных тебе безвозмездно; о невероятных графиках, схемах и диаграммах; о рентгеновских снимках… – словом, обо всем том, что позволило бы совершить поистине сказочное открытие, возвестить о новом чуде. Да, все эти мечты могли бы стать реальностью, останься она рядом с тобой. Сонное, женственное существо, не причинившее зла ни одному смертному, ею было бы так легко руководить, о ней так легко было бы заботиться».
Двери открыты. Куклы ждут. Золотистый свет города проникает сквозь сотни высоких окон, улавливается и удерживается в квадратах и прямоугольниках сияющего стекла. И куклы. Куклы ждут и смотрят – с поднятыми вверх ручками, с маленькими ротиками, будто приготовившимися к приветствию, с крошечными пальчиками, застывшими в неподвижности.
Она безмолвно прошла вдоль рядов кукол, мимо бесконечных витрин, заполненных разнообразными фигурками с темными глазами, словно черными дырами в пространстве. Разноцветные пуговицы сверкали в ярком свете. Куклы спокойны, куклы терпеливы, куклы внимательны.
А вот и Бру: королева кукол, большая холодная принцесса из бисквита – с миндалевидными глазами и розовыми, округлыми щеками, с бровями, навечно поднятыми в застывшей насмешливой улыбке, – тщетно пытающаяся понять… Что именно? Бесконечный парад всех этих движущихся существ, смотрящих на нее?
«Вернись к жизни. На мгновение вернись в жизнь. Будь моей. Будь теплой. Будь живой.
Поднимись оттуда, из-под дерева, из темноты, снова пройдись, словно смерть была частью наваждения, которое ты смогла развеять, как будто те роковые мгновения могут быть забыты навечно. Не оступись в этих зарослях, будь осторожна, не споткнись. Держу тебя в своих руках».
Ее руки раскинулись под холодным стеклом витрины. Голова прижата к нему. Свет отражается двумя лунными полумесяцами в ее глазах. Две длинные косы из ангорской шерсти, плоские и тяжелые, плотно прилегают к шелковому платью, будто они увлажнились от сырости земли… сырости могилы…
Где ключ? Носил ли он его на цепочке вокруг шеи? Она не помнила. Она хотела открыть дверь, взять куклу в руки, крепко прижать к груди – хоть на одно мгновение.
Что происходит, когда скорбь доводит до безумия, когда скорбь затмевает другие мысли, чувства, надежды, мечты?
Наконец наступило изнеможение. Тело молило о сне, о покое. Она стремилась лечь, чтобы отдохнуть и не страдать. Ничто не изменилось. Куклы немигающе уставились в пространство – так всегда смотрят куклы. И земля пожирает все то, что похоронено в ней, как это всегда было и всегда будет. Но какая-то усталость охватила душу, и казалось возможным, просто возможным, что можно повременить с рыданиями, отсрочить страдания и отлежаться внизу вместе с куклами, покончить с этим, потому что все это схлынет только тогда, когда ты так же мертва, как они.