Пандора, стр. 52
Глава 11
Вот, Дэвид, собственно, и все.
Я могла бы еще на протяжении многих страниц развивать комедию в стиле Плавта или Теренция. Я могла бы посоперничать с шекспировской «Много шума из ничего».
Но в основном это все. Все, что стоит за легкомысленной версией событий, данной в «Вампире Лестате» и облаченной в свою окончательную тривиальную форму Мариусом – или Лестатом, кто их знает.
Так что я, с твоего позволения, поведаю тебе о тех воспоминаниях, что остаются для меня святыми и до сих пор сжигают мне сердце, как бы ни пренебрегала ими другая сторона.
И повесть о нашем расставании не просто история о разладе – она может послужить уроком другим.
Мариус научил меня охотиться, ловить только злодеев, убивать без боли, окутывать душу жертвы сладостными видениями или же предоставлять ей возможность освещать собственную смерть каскадом фантазий, судить которые я не смею – я просто поглощаю их, как кровь. Здесь особой летописи не требуется. По силе мы были друг другу под стать. Когда какой-нибудь обгоревший, безжалостный и амбициозный кровопийца все-таки находил путь в Антиохию – поначалу это довольно редко, но все же случалось, – мы вместе казнили непрошенного гостя. Чудовищные умы, выкованные в недоступные нашему пониманию эпохи, они искали царицу, как шакалы ищут мертвое тело.
Мы никогда не спорили относительно их участи.
Мы часто читали друг другу вслух, вместе смеялись над «Сатириконом» Петрония, делили и смех, и слезы при чтении горьких сатир Ювенала. Новые сатиры и исторические книги непрерывно поступали из Рима и Александрии. Но кое-что постоянно отделяло от меня Мариуса. Наша любовь росла, но вместе с ней росло и число ссор, и ссоры эти все более и более скрепляли нашу связь, что чрезвычайно опасно.
Все те годы Мариус хранил свою приверженность логике, как дева-весталка хранит священный огонь. Если мной вдруг овладевали восторженные чувства, он был тут как тут – хватал меня за плечи и без обиняков объяснял, что это нелогично. Нелогично, нелогично, нелогично!
Когда во втором веке в Антиохии случилось ужасное землетрясение, а мы остались невредимы, я осмелилась заговорить о божественном благословении. Мариус впал в бешенство и не замедлил указать мне на тот факт, что то же самое вмешательство высших сил хранило римского императора Траяна, в это время пребывавшего в городе. Как я это объясню?
Кстати сказать, Антиохия быстро восстановилась, ее рынки расцвели вновь, появилось множество новых рабов, ничто не остановило караваны, направлявшиеся к кораблям.
Но задолго до землетрясения мы едва ли не дрались практически каждую ночь.
Если я проводила несколько часов в комнате Матери и Отца, Мариус неизменно приходил за мной и стремился привести в чувство. Он не может читать, когда я в таком состоянии, заявлял он. Он не может думать, зная, что я сижу внизу и намеренно призываю к себе безумие.
Почему, требовала я ответа, его господство должно распространяться на каждый угол нашего дома и сада?
А как же тот факт, что, когда какой-нибудь древний обгоревший кровопийца добирается до Антиохии, мы договариваемся о его убийстве и разделываемся с ним на равных?
«Мы не подходим друг другу по умственным способностям?» – спрашивала я.
«Только ты могла задать такой вопрос!» – следовал ответ.
Конечно, ни Мать, ни Отец больше не двигались и не говорили. До меня не долетали ни кровавые сны, ни божественные указания. Мариус напоминал мне об этом только изредка. И через довольно долгое время он позволил мне вместе с ним присматривать за святилищем и до конца убедиться, какой степени достигает их молчаливое и внешне бездумное подчинение. Они выглядели совершенно недоступными, и наблюдать за ними иногда было просто страшно.
Когда Флавий на сороковом году жизни заболел, между мной и Мариусом разразилась одна из наиболее чудовищных ссор. Это случилось в самом начале нашего совместного существования, задолго до землетрясения.
Кстати говоря, это было чудесное время, так как зловредный старый Тиберий заполнял Антиохию новыми замечательными зданиями. Она могла посоперничать с Римом. Но Флавий заболел.
Мариус тяжело переживал это. Он больше чем привязался к Флавию – они без конца обсуждали Аристотеля, а Флавий оказался одним из тех людей, которые одинаково хорошо умеют делать все – как управлять домом, так и с идеальной точностью копировать самый эзотеричный, рассыпающийся на куски текст.
Флавий ни разу не задал нам вопроса о том, кто мы такие. Я обнаружила, что его преданность и любовь намного превосходили любопытство или страх.
Мы надеялись, что болезнь Флавия не очень серьезна. Но когда наступило ухудшение, Флавий стал отворачиваться от Мариуса всякий раз, когда тот к нему заходил. Однако если протягивала руку я, он всегда принимал ее. Я часто часами лежала рядом с ним, как он когда-то лежал со мной.
Как-то ночью Мариус отвел меня к воротам и сказал:
«Когда я вернусь, он уже умрет. Ты справишься одна?»
«Ты бежишь от этого?» – спросила я.
«Нет, – ответил он. – Но он не хочет, чтобы я видел, как он умирает; он не хочет, чтобы я видел, как он стонет от боли».
Я кивнула. Мариус ушел. Давным-давно Мариус установил правило: никогда больше не создавать тех, кто пьет кровь. Спорить с ним об этом смысла не было.
Как только он ушел, я превратила Флавия в вампира. Точно так же, как со мной это сделали обгоревший, Мариус и Акаша, ведь мы с Мариусом уже давно обсудили метод – вытяни столько крови, сколько можешь, потом отдай ее обратно, пока не окажешься на грани обморока.
Я действительно упала в обморок, а очнувшись, увидела, что надо мной стоит этот потрясающий грек – с едва заметной улыбкой и без единого следа болезни. Он наклонился, взял меня за руку и помог мне встать.
Вошедший Мариус в изумлении уставился на переродившегося Флавия.
«Вон отсюда, вон из этого дома, вон из этой провинции, вон из Империи!» – наконец вскричал он.
Вот последние слова Флавия:
«Благодарю вас за этот Темный Дар».
Тогда я впервые услышала это выражение, так часто встречающееся в книгах Лестата. Как же все понимал этот ученый афинянин!
Часами я избегала встречи с Мариусом! Войдя в конце концов в сад, я обнаружила, что Мариус погружен в глубокое горе, а когда он поднял глаза, я поняла – он был абсолютно уверен, что я намеревалась убежать с Флавием… Увидев это, я заключила его в объятия. Я видела, что он испытывает безмолвное облегчение и любовь; он моментально простил меня за мою «крайнюю опрометчивость».
«Разве ты не видишь, – сказала я, обнимая его, – что я тебя обожаю? Но управлять мной ты не в силах! Разве ты своим здравым умом не понимаешь, что от тебя ускользает величайшая сторона нашего дара – свобода от ограниченности женского и мужского начал!»
«Ты ни на минуту не сможешь меня убедить, – сказал он, – что чувствуешь, рассуждаешь и действуешь не как женщина. Мы оба любили Флавия. Но зачем создавать тех, кто пьет кровь?»
«Ну, не знаю; просто Флавию этого хотелось, Флавий знал все наши тайны, мы… мы с ним понимали друг друга! Он был верен мне в самые мрачные часы моей смертной жизни. Нет, не могу объяснить».
«Вои именно, женские сантименты. И ты отправила это создание в вечность».
«Он присоединился к нашим поискам», – ответила я.
Где-то в середине века, когда город богател, а в Империи была на удивление мирная обстановка, равной которой не будет еще два столетия, в Антиохии появился христианин Павел.
Однажды ночью я пошла послушать его речи, а вернувшись домой, небрежно бросила, что этот человек обратит в свою веру и камень – столь сильна его личность.
«Да как ты можешь тратить на это время? – спросил Мариус. – Христиане! Это даже не культ. Кто-то боготворит Иоанна, кто-то – Иисуса. Они друг с другом ссорятся. Ты что, не видишь, что натворил этот Павел?»
«Нет, а что? – спросила я. – Я же не сказала, что собираюсь вступить в их секту. Я просто сказала, что остановилась послушать. Кому от этого хуже?»