Кровь и золото, стр. 78

Она прятала лицо, а я все крепче прижимал ее к себе, явственно читая в ее путаных мыслях необходимые имена.

Я знал ее родственников – флорентинцев, часто заходивших к ней в гости. Сегодня они пировали в соседнем доме. Они давали деньги в рост, но со своими кредиторами так называемые банкиры предпочитали расплачиваться убийством.

– Ты избавишься от них, красавица, – пообещал я, едва касаясь губами ее лица.

Она обернулась и осыпала меня быстрыми, жадными поцелуями.

– Как же я с тобой расплачусь? – спросила она, целуя меня и гладя по голове.

– Никогда не рассказывай о том, что видела сегодня ночью.

Она взирала на меня безмятежными овальными глазами, и ее мысли закрылись, словно она твердо решила никогда больше не обнажать передо мной душу.

– Клянусь, властелин, – прошептала она. – И на сердце станет еще тяжелее.

– Нет, я сниму эту тяжесть, – пообещал я, собираясь уходить.

Внезапно она погрустнела и опять расплакалась. Целуя ее, я ощутил на губах вкус слез и пожалел, что это не кровь, но тут же навсегда зарекся думать об этом.

– Не плачь по тем, кто пользовался тобой, – прошептал я. – Возвращайся к веселью и музыке. Оставь темные дела мне.

Пировавшие флорентинцы настолько захмелели, что ничуть не удивились, когда мы явились без приглашения и, не объяснившись, уселись за изобилующий яствами стол. Громко играла музыка. Пол был липким и скользким от пролитого вина.

Амадео отнесся к происходящему с энтузиазмом и внимательно следил за тем, как я постепенно и методично соблазняю каждого из хозяев, как жадно глотаю кровь, как бросаю трупы на скрипящую столешницу. Музыканты в страхе сбежали.

Через час я разделался о всеми сородичами Бьянки, и только один из них – тот, кто продержался в неведении дольше всех, – вызвал у Амадео жалость. Но к чему выказывать милосердие, если в душе он был преступнее многих?

Мы остались одни в разоренной комнате. Вокруг валялись трупы, на серебряных и золотых блюдах стыла еда, из перевернутых кубков вытекало вино... И только тогда я впервые увидел страх в заплаканных глазах Амадео.

Я осмотрел свои ладони. Я выпил столько крови, что руки стали совсем как у смертных, а посмотрев в зеркало, я, наверное, увидел бы цветущее лицо.

Накал чувств стал восхитительно невыносимым. Мне хотелось одного: схватить Амадео и сделать его таким же, как я. А он сидел передо мной, и по лицу его текли слезы.

– Их больше нет, – сказал я. – Мучители Бьянки уничтожены. Идем со мной. Оставим дом, где пролилась кровь. Пока не рассвело, хочу прогуляться с тобой по берегу моря.

Он последовал за мной, как послушный ребенок.

– Утри слезы, – велел я. – Мы идем на площадь. Скоро рассвет.

Спускаясь по каменной лестнице, он взял меня за руку.

Я обнял его, защищая от резкого ветра.

– Мастер, – взмолился он, – они же были плохими, правда? Ты точно знаешь?

– Все до единого, – ответил я. – Но люди подчас бывают одновременно и плохими и хорошими. Кто я такой, чтобы выбирать? Но я сам решаю, кем стоит утолить жажду. Разве Бьянка хорошая? И разве она плохая?

– Мастер, – спросил он, – если я выпью кровь плохого человека, то стану таким, как ты?

Мы стояли у запертых дверей собора Сан-Марко. С моря дул безжалостный ветер. Я поплотнее запахнул вокруг Амадео свой плащ, и мальчик прижался головой к моей груди.

– Нет, дитя мое, – отозвался я, – ритуал бесконечно сложнее.

– Ты должен передать мне свою кровь, правда, Мастер? – спросил он, поднимая растрепанную голову, и сквозь прозрачные слезы взглянул мне прямо в глаза.

Я промолчал и лишь крепче прижал его к себе.

– Мастер, – не умолкал Амадео, – давным-давно, в далекой стране, где я жил до нашей встречи, меня называли рабом Божьим. Я плохо помню подробности, и нам обоим известно, что вряд ли когда-нибудь вспомню. Но рабами Божьими называли людей, полностью посвятивших себя Богу. Больше их ничто не волновало – ни издевки, ни голод, ни бесконечный смех, ни лютый мороз. Я хорошо помню, что в те времена был рабом Божьим.

– Но ты писал картины, Амадео, чудесные иконы...

– Мастер, послушай меня, – настаивал он. – Что бы я ни делал, я был рабом Божьим, а сейчас я стану твоим рабом. – Он сделал паузу и прижался ко мне покрепче, скрываясь от усиливавшегося ветра. На скалы надвигался туман. Со стороны гавани доносился шум.

Я хотел было заговорить, но Амадео поднял руку и сделал знак, призывавший к молчанию. Упрямый и сильный, невероятно соблазнительный, он принадлежал только мне.

– Мастер, – продолжал он, – сделай это, когда захочешь. Я умею хранить тайны. Я терпелив. Сделай это, когда захочешь и как захочешь.

– Иди домой, Амадео, – чуть поразмыслив над его словами, велел я. – Как видишь, солнце уже близко, а мне придется уйти до рассвета.

Он задумчиво кивнул, словно впервые придал значение моему дневному отсутствию. Не представляю, почему до сих пор он ни разу не задумался об этом.

– Иди домой, учись, беседуй с мальчиками, следи за младшими. Если ты способен перейти от кровавого пира к детскому смеху, то вечером все будет кончено. Ты станешь таким, как я.

Я смотрел, как он скрывается в тумане, направляясь к каналу, чтобы взять гондолу и вернуться домой.

– Раб Божий, – прошептал я вслух, чтобы ощутить звучание этих слов. – Раб Божий. В жалком монастыре, где ты писал священные картины, тебя убедили, что смысл жизни только в жертвоприношении и боли. И в окружающем меня волшебстве ты видишь подобие жгучего очищения. Ради него ты отворачиваешься от богатства венецианской жизни, от всего, чем владеют люди.

Но разве он достаточно знает жизнь, чтобы принять столь судьбоносное решение? Сможет ли он навсегда отказаться от солнца?

Ответа не было. Его решение не имело значения. Потому что я вынес свое.

Что до блистательной Бьянки, то с тех пор я больше не имел доступа к ее мыслям, словно она, как хитрая ведьма, знала особый секрет. Но меру ее преданности, любви и дружбы мне суждено было познать сполна.

Глава 21

Дневные часы я проводил в принадлежавшем мне необитаемом палаццо, где в потайной комнате чуть выше уровня воды стоял красивый гранитный саркофаг.

Комната – великолепная маленькая камера – была отделана золотом, а ведущая в основные помещения лестница заканчивалась дверью, не поддававшейся никому, кроме меня.

Выходя из палаццо, нужно было спуститься по ступенькам прямо к каналу – но это касалось тех, кто ступал по земле.

Много месяцев назад я заказал второй саркофаг, не менее тяжелый и столь же красивый, чтобы в этих покоях могли отдыхать два вампира. В той позолоченной спальне я и проснулся на следующую ночь.

И мгновенно понял, что в настоящем моем доме переполох. До меня доносились завывания малышей и отчаянные молитвы Бьянки. Под моей крышей пролилась кровь.

Я, конечно, решил, что причиной послужило убийство флорентинцев, и, несясь к палаццо, проклинал себя за то, что не позаботился скрыть следы преступления.

Но выяснилось, что флорентинцы не имели никакого отношения к событиям дня.

Сбегая по лестнице с крыши, я уже знал, что в мой дом ворвался пьяный лорд с Британских островов, отличавшийся неуемной жестокостью. Он питал к Амадео запретную страсть, разгоревшуюся во время флирта, затеянного тем в мое отсутствие.

К своему ужасу, я понял также, что бессовестный британец, лорд Гарлек, ожидая столкновения с Амадео, бессердечно и бесцельно убил семилетних детей.

Естественно, Амадео в совершенстве владел шпагой и кинжалом. Он встретил англичанина с оружием в руках и дал ему достойный отпор. Но перед смертью лорд Гарлек успел исполосовать его лицо и руки отравленным клинком.

В спальне я обнаружил Амадео в предсмертном горячечном бреду, священников и Бьянку, обтиравшую раненого прохладным полотенцем.

Повсюду горели свечи. Амадео лежал на кровати во вчерашней одежде – один рукав был отрезан, чтобы добраться до нанесенной раны.