Кровь и золото, стр. 64

Пора было прощаться. Оставить его навсегда. Я понимал, что больше не вернусь в этот дом. Я не мог доверять себе в его присутствии. Нужно немедленно покинуть Флоренцию! Иначе моя решимость даст трещину.

– Мы больше не увидимся, Сандро, – сказал я.

– Но почему? – спросил он. – Я ждал нашей встречи. И поверьте, не из-за золота.

– Знаю, но мне пора уезжать. Помните: я верю в ваших богов и богинь и всегда буду верить.

Я вышел из дома, но далеко не ушел, остановился у церкви. Меня до того переполняла страсть, желание сделать его таким же, как я, поверить ему все Темные тайны Крови, что я с трудом перевел дух, не замечая города, не чувствуя воздуха в легких.

Я мечтал о нем. Мечтал о его таланте. Мне грезилось, что мы вдвоем с Сандро живем в огромном палаццо, где рождаются картины, приправленные магией Крови.

Причащение Кровью...

В конце концов, думал я, разве он не губит свой талант, обращаясь к Тьме? Как можно объяснить переход от чудесных богинь к поэме под названием «Ад»? Неужели Кровь не вернет ему небесные видения?

Но мечтам суждено оставаться мечтами. Я понимал это еще до того, как увидел его жестокие муки. Понимал до того, как вошел в его дом.

Мне требовалась жертва – и не одна, а много. И я начал безжалостную охоту, убивая обреченных на улицах Флоренции, пока не мог больше выпить ни капли.

Наконец примерно за час до рассвета я уселся на ступеньках церкви, стоявшей на маленькой площади. Наверное, меня можно было принять за нищего, если нищие наряжаются в малиновые плащи.

Два молодых вампира, что преследовали меня, робко приблизились.

Я устал и не был настроен проявлять терпение.

– Убирайтесь, – пробормотал я. – Иначе убью обоих.

Молодой мужчина и молодая женщина, получившие Кровь в расцвете юности, задрожали, но не отступили. Потом мужчина все-таки заговорил, трепеща, но проявляя несомненное мужество.

– Не тронь Боттичелли! – заявил он. – Не тронь! Пожалуйста! Забирай себе отбросы, но только не Боттичелли! Не Боттичелли!

Я рассмеялся, грустно и тихо. Запрокинув голову, я смеялся, смеялся и смеялся... И никак не мог остановиться.

– Не трону, – ответил я наконец. – Я люблю его не меньше вашего. Теперь убирайтесь. Или эта ночь станет последней для вас обоих. Убирайтесь!

Возвратившись в горное святилище, я долго оплакивал Боттичелли.

Я закрыл глаза и оказался в саду, где Флора разбрасывала нежные розы по ковру из травы и цветов. Я протянул руку и дотронулся до волос одной из юных Граций.

– Пандора, – шептал я, – Пандора, это наш сад. Они такие же красивые, как ты.

Глава 17

На протяжении нескольких недель я наполнял святилище в Альпах новыми богатыми приобретениями. Я закупил золотые лампы и кадильницы. На рынках Венеции разыскал изысканные ковры и золотистые китайские шелка. У белошвеек Флоренции заказал новые одежды для Священных Прародителей и аккуратно переодел божественную чету, уничтожив обноски, которые давным-давно следовало сжечь.

Все это время я успокаивающим тоном рассказывал им о чудесах, что открыл мне изменившийся мир.

Я положил перед ними великолепные печатные книги, описав гениальное изобретение – станок, с помощью которого их изготовили. Я повесил над входом в святилище новый фламандский гобелен, также купленный во Флоренции, и описал им его во всех подробностях, чтобы при желании они взглянули на него невидящими глазами.

Потом я отправился во Флоренцию и, собрав все пигменты, масла и прочие материалы, какими снабдил меня слуга, перенес их в святилище и приступил к росписи стен в новом стиле.

Я более не стремился подражать Боттичелли. Но я вернулся к своему излюбленному мотиву сада и вскоре рисовал собственную Венеру, собственных Граций, собственную Флору, вводя в картину все детали жизни, которые способен подметить только вампир.

Там, где Боттичелли рисовал темную траву с разнообразными цветами, я изображал сокрытых под зеленым ковром мельчайших насекомых, а также самых ярких и прекрасных из земных созданий – бабочек и многоцветных мошек. Мой стиль отличался пугающе пристальным вниманием к деталям, и вскоре Мать с Отцом окружал пьянящий волшебный лес, благодаря яичной темпере обретавший блеск, которого прежде мне добиться не удавалось.

Всматриваясь в свое творение, я ощущал небольшое головокружение, вспоминая сад Боттичелли, а также сад, привидевшийся мне в Древнем Риме – тот, что я любил рисовать, – и вскоре мне пришлось встряхнуться и собраться с мыслями, чтобы понять, где я на самом деле нахожусь.

Священные Прародители оставались неподвижными и абсолютно отстраненными. Их кожа стала белоснежной – время стерло все следы Великого Огня.

Они так давно не подавали признаков жизни, что я засомневался в верности своих воспоминаний: уж не вообразил ли я жертвоприношение Эвдоксии? Но мысленно я уже строил планы, как вырваться из святилища на достаточно долгий срок.

Моим последним даром Священным Прародителям – к тому моменту росписи были завершены, а Акашу с Энкилом украшали новые драгоценности – стал длинный ряд восковых свечей, зажженных одновременно силой моего разума.

Конечно, я не заметил и проблеска интереса в глазах царя и царицы. Тем не менее это подношение доставило мне самому большое удовольствие, и я провел с ними последние часы при догорающих свечах, тихо перечисляя все чудеса Флоренции и Венеции – городов, которые я успел полюбить.

Я поклялся зажигать сотню свечей при каждом своем визите. Такое доказательство своей неувядающей любви я придумал.

Что заставило меня пойти на это? Четкого ответа дать не могу. Но с тех пор я всегда держал в храме большой запас свечей. Я хранил их за троном, а после подношения заново наполнял бронзовый сундук и убирал расплавившийся воск.

Закончив свои дела, я вновь посетил Флоренцию, Венецию и богатый, сокрытый высокими стенами город Сиену, чтобы продолжить изучение живописи.

Я бродил по дворцам и церквам Италии, опьяненный открывшимся мне зрелищем.

Как я уже говорил, повсюду происходило замечательное слияние христианских тем и древнего языческого стиля. И хотя я продолжал считать Боттичелли Мастером с большой буквы, пластичность и обаяние других картин тоже приводили меня в восхищение.

Из разговоров, подслушанных в тавернах и винных лавках, я понял, что стоит съездить и посмотреть картины на севере.

Я удивился, потому что всегда считал север землей, обойденной цивилизацией, однако жажда познания заставила меня подчиниться.

Я обнаружил, что недооценивал Северную Европу: повсюду, в особенности во Франции, развивалась насыщенная и богатая культура. Там разрастались великие города, а королевские дворы выступали в поддержку искусства. Передо мной открывался большой простор для изучения.

Но мне не понравились увиденные картины.

Я оценил работы Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена, Хуго ван дер Гуса и Иеронимуса Босха, а также многих безымянных мастеров, но их труды в отличие от творений итальянцев не приводили меня в восторг. Северный мир не отличался ни лиричностью, ни обаянием. Картины несли на себе печать чисто религиозного искусства.

И вскоре я вернулся в города Италии, где был богато вознагражден за свои странствия и дарам искусства не видно было конца.

Я вскоре узнал, что Боттичелли учился у великого мастера, Филиппо Липпи, и сын этого самого Филиппо Липпи работал в данный момент с Боттичелли. Полюбил я и Гоццоли, и Синьорелли, и Пьетро делла Франческа, и многих других, чьи имена я сейчас называть не буду.

Но за все месяцы, посвященные изучению живописи, путешествиям, восхищенному созерцанию фресок или запрестольных образов, я не позволял себе мечтать о превращении Боттичелли в вампира и задерживаться вблизи тех мест, где он мог находиться.

Я знал, что он процветает. Знал, что он рисует. И довольствовался этим.

Но у меня зародилась мысль – мысль не менее сильная, чем мечта о соблазнении Боттичелли.