Пленники Барсова ущелья (илл. А.Площанского), стр. 25

Вы ведь знаете, что на кочевьях у нашей фермы нет воды. Как — то в засушливый год высохли все источники, какие только были на яйлаге, [17] и пастухи стали носить воду из Голубого озера, что на вершине нашей горы. Этим летом я две недели пробыл там с пастухами. Поднимался к озеру, ложился прямо в цветы на берегу и что-нибудь читал, а иногда бросал камешками в диких уток, садившихся на воду.

Там уже холодновато было. По утрам траву иней покрывал. Азербайджанские пастухи говорили: «Гуйрух родился, пора возвращаться с кочевки». Правду говоря, Асо, я не понял, что это за. «Гуйрух» и почему, если он родится, надо бросать горы и спускаться в ущелья.

В сумерках пещеры блеснули зубы Асо:

— Так и отец мой говорит — «Гуйрух». Это звезда, яркая звезда. Когда она рождается, то есть появляется под вечер на востоке, ночи в горах сразу становятся холодными. Как только увидят ее азербайджанские кочевники — они вместе с нами свой скот пасут, и мы дружим, — сейчас же свои палатки свертывают и уходят. Но продолжай, что ты хотел рассказать?

— Ну вот, когда азербайджанцы увидели эту звезду, сразу начали в дорогу собираться, а за ними и мы.

Пошли мы с матерью в последний раз к Голубому озеру за водой. Вдруг слышим — журавли в небе курлыкают. Подняли головы: целые стаи летят с севера на юг. Один журавль увидел сверху озеро, отделился от стаи и спустился. Заметил это другой — и за ним. Снизился, над озером круги делает, кричит, зовет товарища — ничто не помогает. Улегся тот, первый, на берегу, недалеко от нас, и жалобно вскрикивает. Мы не поняли: то ли крыло повредил, то ли болен, то ли обессилел от долгого пути.

Второй журавль пришел в смятение: следовать за стаей или остаться с товарищем? Он знал, конечно, что стая уже по ту сторону гор, что еще немного — и не догнать ему ее. А один куда он полетит? Но больного товарища все же не оставил.

Мы с матерью ушли.

С кочевья не видно Голубого озера, но до поздней ночи мы слышали крик журавля. Который из них кричал? И чего он хотел?

Утром пришли за нами колхозные грузозики, но разве я мог уехать? Я сказал, что черемши нарвать хочу, и убежал к озеру. Слышу — кричит, кричит журавль. Гляжу — здоровый стоит над больным, клювом пытается поднять его, курлычет, стонет почти, просит подняться, полететь вместе с ним, — может, догонят стаю.

Долго не мог я уйти оттуда. Лежу на берегу озера и глаз с журавлей не свожу, а в ушах — их тревожный крик. Только к вечеру волей — неволей пришлось подняться… Уходил и все слышал голос оставшегося журавля, пожертвовавшего собой ради товарища.

И я подумал. Люди — то наши в тысячу раз умнее и сознательнее того журавля. Но у некоторых нет сердца. Не подвергнут они из — за товарища опасности свою жизнь, как это сделала бессловесная птица.

— Ну, а потом, что потом было? — нетерпеливо спросила Шушик. Ее очень растрогал этот рассказ.

— Hе знаю, я больше не поднимался на гору. Но потом уже один из пастухов рассказывал товарищам, что видел на берегу Голубого озера много длинных перьев. Наверное, лисы разорвали каких — то птиц. Там тогда уже снег выпал.

Ребята были взволнованы рассказом Ашота. Какие, однако, верные сердца бывают на свете!

— Очередь моя или… — Гагик посмотрел на Саркиса.

— Его, но ему нечего рассказать нам. Говори ты, жестко ответил Ашот и отвернулся.

— Ладно, расскажу. Этим летом, как вы знаете, я поехал в Шахали, в пионерский лагерь. Счастье мое, как всегда, со мной было: куда ни попаду — везде что-нибудь вкусненькое найдется. Так и тут — нашли мы в лесу дупло, полное меда диких пчел. Да какого меда! Так и сверкал на солнце, словно топазы сыпались.

Ну, дупло мы очистили. Бедные пчелы остались без своих запасов, погибла и часть самих хозяев — грабеж без жертв не обходится. Однако и нам это не обошлось дешево. Целый месяц потом, пока мы были в Шахали, пчелы безжалостно жалили нас, стоило лишь нам войти в лес. Верите ли? Старик пасечник говорил, что общественного достояния пчел так легко не тронешь, даром это не проходит. Кроме того, они и за сбитых подруг своих мстят. Мстили они, это верно. Но ведь каждая жалившая нас пчела и сама погибала. Вы же знаете, что они, ужалив, умирают. Умирают за коллектив, за товарища, — возвысил голос Гагик и бросил взгляд на Саркиса.

Воцарилось тягостное молчание. Три дня длился бойкот, и за эти три дня все, точно сговорившись, вслед за каждым словом смотрели на Саркиса.

Саркис не выдержал. Он встал и вышел из пещеры.

— Как вы думаете, действует? — кивнув головой в его сторону, тихо спросил Ашот.

— Я опять отвечу поговоркой деда, — сказал Гагик. — Волку евангелие читали, чтобы он исправился и больше не трогал овец. А он и говорит: «Скорее кончайте, овцы за гору уходят».

— Злой ты, и злые у тебя шутки! — с досадой сказала Шушик. — К, чему они, эти твои…

Она не договорила. К пещере подошел Саркис. Почувствовав, что речь идет о нем, он остановился у входа.

Все молчали, и тишина эта свинцом давила на Саркиса. В эту минуту он позавидовал пастуху — курду. С какой любовью относились товарищи к этому Асо! А к нему? Ничего, кроме презрения. Но может ли быть в мире что — либо более тяжелое, чем презрение товарищей!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

О том, как вопреки всему человек все — таки находит способ обмануть животное

В этот вечер перед самым сном Асо спросил у Ашота:

— Ты знаешь, где я был во время заката?

— В самом деле, тебя не было. Ты что, шиповник ел в кустах?

— Я тайком от товарищей ничего не ем! — с достоинством и неожиданной для всех горячностью ответил Асо.

Никто не заметил, как эти слова заставили вздрогнуть лежавшего в своем углу Саркиса. Никто на него не смотрел.

А Асо, смягчившись, продолжал:

— Я высматривал, куда прячутся воробьи.

— Ну, ну? Нашел?

— Нашел. Под Куропачьей горой есть небольшая пещера. Там…

— Много их там? — оживился Ашот.

— Много. Со всех сторон слетелись, всю пещеру забили. Ты не знаешь, как их поймать?

— Как не знать. Чего же ты молчал, парень, не говорил? Ну-ка, вставайте! Пошли.

И Ашот вскочил, да с такой поспешностью, точно, опоздай он еще на минуту, от воробьев и следа не останется.

— Дай мне нож, Асо, а вы возьмите палки и оберните их концы этой травой, — распорядился он, выбегая из пещеры.

Вскоре Ашот вернулся с несколькими под корень срезанными кустами терновника. Лохматые, густые ветви были покрыты множеством острых, колючих шипов. Для того чтобы кусты можно было держать в руках, он быстро очистил от колючек их концы и роздал товарищам — каждому по кусту.

— Теперь — за мной!

Но разве Гагик мог сдвинуться с места, не узнав точно, куда его зовут?

— Объясни сначала, куда и зачем? — упрямо заявил он.

— Неужели ты никогда не ловил птиц зимой, в овине? — рассердился Ашот.

Ребята взяли две горящие головешки, палки с намотанным на них сеном, кусты и вышли из пещеры. Захватив факел и куст терновника, последовал за ними и Саркис.

Была ночь, но казалось, что солнце зашло совсем недавно и сумерки еще не успели вполне завладеть землей Небо было ясное, звездное. Мягко искрился снег, белым покрывалом окутавший ущелье. Вся природа вокруг спала мирным сном. Спали горы, спали скалы. На сумеречном фоне ночного неба четко вырисовывались черные силуэты зубчатых вершин, точно фантастические замки.

Впереди, показывая дорогу, шел Асо.

Бесшумно подошли ребята к Куропачьей горе и остановились у темного входа в Воробьиную пещеру, как они окрестили ее по пути.

Что же было на уме у Ашота? Что они должны теперь делать? Войти с факелами в пещеру?

Нет, Ашот отобрал у всех и факелы и головешки. Головешки он положил на камни — одну против другой — и сблизил их дымящиеся концы. Так они могли тлеть долго не угасая.

Потом он отвел Гагика в сторону, отдал ему свое пальто и что — то прошептал на ухо. Гагик понимающе кивнул.