Только для мужчин, стр. 47

– Но ведь она ваша дочь!…

– В известном смысле – да, – отвечает Димов с каким-то надрывом.

Надрыв вызван не душевными муками, а физическим напряжением, поскольку в данный момент Димов силится сковырнуть ножом старую замазку с оконной рамы.

Эта операция производится не на том окне, что было разбито во время моего прежнего посещения, а уже на другом.

Застав Рыцаря за таким хлопотным делом, я предложил ему свою помощь, но он ответил: «Не беспокойтесь, мне не привыкать: ведь приходится вставлять новое стекло каждые два-три дня».

Я думал, Димов поинтересуется, с чем я к нему пожаловал, но он так увлекся работой, что пришлось мне самому объяснять. Лиза все еще оставалась у меня, соседи это знали, и назрела необходимость как-то легализовать ее пребывание в этом доме.

Удаление старой замазки довольно-таки муторная процедура. Высокий тощий старик стоит ко мне спиной, он весь сгорбился и, орудуя ножом, напряженно пыхтит.

– Я говорю, она же ваша дочь, – повторяю я.

– В известном смысле – да, – повторяет и Димов.

– По-моему, это понятие имеет только один смысл.

– Ошибаетесь, – отвечает хозяин.

Он отрывается от работы, разгибает спину, чтобы перевести дух, снимает очки и только тогда обращает взгляд в мою сторону.

– Вам бы следовало знать, что иногда самые простые вещи становятся очень сложными… Через три месяца после моего ареста моя жена отреклась от меня.

– Но дочь ведь не отрекалась.

– Не такая уж большая заслуга с ее стороны, если принять во внимание, что к тому времени ее еще не было на свете. Она родилась в самом конце установленного природой срока, так что, может быть, она моя дочь, а может, и нет.

– Она похожа на вас! – категорично заявляю я, как это бывает, когда мы не очень в чем-то убеждены.

– Вы первый обнаружили сходство. Ее внешность вряд ли может служить подтверждением… А что касается характера – ну, тут вам видней…

Рыцарь устанавливает очки на тонкой высокой переносице, и это позволяет ему бросить поверх них многозначительный взгляд.

– Если вам хочется объявить меня ее отцом, может быть, вы разрешите спросить: в силу каких обстоятельств она делит квартиру с одиноким мужчиной?

– Ваша дочь не делит со мной квартиру. Не знаю насколько вы в курсе, но наверху есть комнатенка, нечто вроде чулана, там она и живет.

– Впрочем, это ваше дело, – небрежно кивает Димов. – Единственное, что меня интересует: какие претензии лично ко мне?

– Требуется ваше согласие на ее прописку. Дочь, которая проживает с вами…

– Но она у меня не живет! – перебивает старик.

– Однако носит вашу фамилию.

Он опять смотрит на меня поверх очков, затем снимает их и сосредоточенно разглядывает стекла. Наверное, сейчас только дошло до него, что Лиза носит его фамилию.

– Что ж, ладно. Раз по милицейским законам она приходится мне дочерью, прописывайте, – уступает он наконец.

– Она ваша дочь по человеческим законам.

– С какой стати? – взрывается вдруг Рыцарь. – Почему я должен считать ее своей дочерью? Не потому ли, что у ее матушки были одновременно не один, а сразу два приятеля? Или потому, что эта так называемая дочь от рождения и по сей день, то есть почти за тридцать лет, даже не вспомнила об отце? Явилась, повисла у меня на шее… Скорее всего – по чисто квартирным или финансовым соображениям.

– А вы не горячитесь. Чего доброго я подумаю, что подобные соображения волнуют прежде всего вас, – спокойно говорю я.

Димов вздрагивает и вдруг замахивается на меня очками, будто собирается бросить их в меня. Поэтому я добавляю:

– Я, конечно, слишком вас уважаю, чтобы допустить такую мысль. Должен сказать, что в настоящее время Елизавета никаких затруднений не испытывает.

Димов пропускает мимо ушей вторую часть моей реплики и проявляет некоторое недоверие к первой:

– Если б я руководствовался материальными соображениями, я был бы сейчас не здесь, не в этой халупе. И вообще вся моя жизнь текла бы по другому руслу. Я отстаивал принципы, мой друг!

– Ага, и вы тоже, как мой отец, – примирительно обобщаю я. – Принципы, позиция, взгляды…

– Для вас это пустые слова?

– Отчего же. Может, раньше, когда вы отстаивали их, они имели какое-то значение. Но сейчас, когда они даже и школьных учебниках зафиксированы…

Димов надел очки, смотрит на меня поверх стекол, потом опять их снимает. Кажется, эти очки не дают ему покоя.

– Значит, принципы всюду, даже в учебниках, только у вас их нет? – спрашивает Рыцарь с плохо скрываемой иронией.

– Почему же. И у меня есть.

– Какие же? – продолжает он вроде бы невинную игру.

– Да ничего оригинального. Что получил от отца, тем и пользуюсь.

– Ну, если вы унаследовали принципы своего отца, это уже неплохо.

– Как было не унаследовать, если он мне их прямо-таки навязывал?

Димов делает несколько шагов к стулу, устало, расслабленно садится. Потом бормочет, словно бы про себя:

– Я так и думал, у вас нет собственных взглядов…

– Как это нет? Я даже экзамен держал. Насколько помню, мне пятерку поставили.

– Омертвевшие взгляды, – все так же бормочет старик.

– Если бы я немного поднатужился, то и шестерку бы получил.

– Омертвевшие взгляды! – повторяет Рыцарь.

– Какими же они могут быть, если тебе их вдалбливают, как и все прочие житейские премудрости: сделай уроки, потом можешь погулять; возьми вилку, не ешь руками. Перед сном умойся и почисть зубы!

– А вы как думаете? – спрашивает Димов. – По-вашему, лучше лезть в тарелку всей пятерней?

– Нет. Я не хочу быть оригинальным. Особенно сейчас, когда понял, насколько это трудное и утомительное дело.

– Но вы не дорожите принципами, завещанными вам отцом.

– Почему «завещанными». Как торжествено. Он просто вдалбливал их мне в голову, словно гвозди, при всяком удобном случае. И почему я должен дорожить тем, что мне не принадлежит.

– Но если каждый начнет сам для себя открывать истины только затем, чтобы они были его собственными, к чему же мы придем? Этак недолго снова очутиться в каменном веке, а то и подалее!

– Понятия не имею, – признаюсь я. – Можно закурить?