Тайфуны с ласковыми именами, стр. 62

– Не болтай глупости, – говорю. – Ты же знаешь, я выполнял задачу.

– Расскажи это кому-нибудь другому, только не мне, я как-никак сам тебя учил этому ремеслу и знаю все твои повадки. И нечего мне толковать, зачем ты это сделал.

– Но, выручив Бояна, я тут же мог отправиться восвояси.

– В том-то и дело, что не мог. И ты это прекрасно понимал. У тебя была возможность ретироваться, показав им нос, но чуть раньше, когда стало ясно, что Боян провалился. И если взглянуть на это с профессиональной точки зрения, ты обязан был так поступить. Вместо того чтобы прыгать с террасы, ты должен был немедленно исчезнуть, предоставив Бориславу выручать парня. Его, наверно, все-таки отпустили бы. Зачем они стали бы с ним связываться? Ты им был нужен, ты!..

– Глупости ты говоришь, – отвечаю я, не глядя на Любо, как будто у нас явка. – Разве мог я махнуть рукой на третью часть досье?

– Третья часть!.. Велика важность! Ты соблазнился третьей частью уже после того, как пришел к мысли, что тебе все равно деваться некуда. Тебе было ясно, что ты приглянулся им в качестве искупительной жертвы и что после провала Бояна, говоря строго профессионально, тебе там больше нечего было делать и ты должен был молниеносно исчезнуть. А вместо этого ты сам полез волку в пасть. Чтобы выручить моего парня.

– Да перестань наконец болтать всякую чепуху… Строго профессионально, с профессиональной точки зрения… В конце концов будем мы поступать строго профессионально, нет ли, но рано или поздно мы все равно все к тебе придем, ты ведь знаешь… Так что нечего раньше времени меня отпевать…

И чтобы помешать ему меня отпевать и заставить его убраться, я открываю глаза. Открываю мучительно, с большим трудом и пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь реальном, пока я все еще здесь, среди этой реальности, и вперяю взгляд в серую пустыню бетонного потолка с неровными следами опалубки. Но, как будто сообразив, что я хочу уцепиться за него, уцепиться за что-либо прочное, потолок вдруг начинает вращаться надо мной, этот самый бетонный потолок с отпечатками тесин и с тускло горящей лампочкой. Вращается медленно, но непрерывно, вращение длится так долго, что меня начинает мутить, и я снова пытаюсь уцепиться за него, чтоб не рухнуть куда-нибудь в сторону или даже на этот вращающийся потолок… «Закрой глаза! Закрой глаза!» – говорит мне чей-то голос, и я закрываю, но под веками мельтешат полосы яркого света, словно раскаленная добела проволока, а в голове стучит невыносимая боль, стучит не молотком, а вроде бы долотом. Я поворачиваюсь в сторону, но и тут меня сетью опутывает раскаленная добела проволока, поворачиваюсь в другую сторону – то же самое, я уже опутан со всех сторон и чувствую, как эта огненная сеть меня душит, душит, и, боясь задохнуться совсем, я снова открываю глаза, но надо мной темно, вокруг меня всюду темно, и в черном мраке плывут темно-багровые пятна, а среди них, где-то вдали, словно одинокая звезда, смутно мерцает кружочек от лампочки.

«Надо малость расшевелиться… – слышится голос. – Ты должен встать и рассеять тьму. Она внизу, у самого пола. Ты должен подняться…»

Я пытаюсь подняться, опираясь спиной о стену, но тут же снова сползаю вниз. Я делаю новую попытку. Мрак несколько рассеивается. Ночь превращается в сумерки. Бэнтон, сидящий у противоположной стены, вынимает пистолет… Совсем нечем будет дышать… Я уже достаточно прочно стою на ногах, чтобы подойти к нему, и… падаю. Встаю на колени, силюсь снова выплыть из мрака и опять падаю, уже возле Ральфа. Вырываю у него пистолет без всякого труда. Он едва удерживал его в руке.

– Верни его мне, – произносит он чуть слышно. – Не могу больше… задыхаюсь…

– Совсем нечем будет дышать…

– Отдай…

– Не отдам…

И мы замираем оба, вконец обессилев. Он – на своем лобном месте, а я – в углу, возле передвижной стены. И снова сгущается мрак. Этот пятнистый мрак. Черные и темно-багровые пятна. «Вот и все», – слышится голос. Я смотрю вверх. Одинокая звезда погасла. Полнейший мрак. Значит, действительно все. Наконец-то. Столько раз приходилось думать о смерти. И как тут не думать, если она ходит мимо тебя. Как тут не думать, если ты знаешь, что в один прекрасный день она неизбежно остановится возле тебя. Одни считают, что смерть страшна. Для других – это отдохновение. Словно непробудный сон после трудного дня. Настало время тебе самому увидеть, как оно там, у Любо, по ту сторону жизни.

11

Смерть опять прошла стороной. Невероятно, но факт. Только в этот раз задержалась поблизости дольше обычного и заглянула мне в глаза. И, подумав немного, дала отсрочку.

В двух шагах от меня, в углу, незаметно образовался просвет, совсем узкий, но его оказалось вполне достаточно, чтобы я ощутил в помещении, насыщенном окисью углерода, дуновение жизни. Здесь темно, однако это не загробный мрак, а обычный: старая лампочка не привыкла к длительному употреблению и просто-напросто перегорела.

Я ощущаю в себе способность двигаться. Ползком, конечно. Подбираюсь ближе к щели и замираю. Хочется вдыхать струящийся сквозь нее воздух полной грудью, но я замираю.

Как долго я остаюсь в таком состоянии, сказать трудно. В этом бетонном гробу я утратил всякое представление о времени. Погребенных оно не интересует. Но вот я вдруг чувствую, что просвет становится шире. Стена бесшумно отодвинулась, чтобы открыть свободный доступ воздуху и свету. Она проследовала всего в нескольких сантиметрах от меня. Достаточно одного рывка, и я на той стороне, вне зоны удушья и смерти. Но поспешные движения рискованны. И я жду, затаив дыхание.

В образовавшемся проеме появляется что-то живое. И на освещенную часть бетонного пола ложится большая тень. Тень женщины. Она начинает перемещаться. Женщина осторожно входит в бункер, и режущий луч карманного фонаря полосует открытую кассу – она пустая, – спускается ниже, на чемоданчики, и задерживается на них…

Вот он, наиболее подходящий момент. Я быстро на четвереньках выбираюсь наружу, достигаю кранов и нажимаю на первый. Там, в бункере, у меня было достаточно времени, чтобы сообразить: раз второй открывает, то первый, по всей вероятности, служит для закрывания. Стена и в самом деле бесшумно перемещается, и просвет исчезает.

Теперь можно перевести дух. И попытаться встать на ноги. Это удается не сразу, однако скорее, чем я ожидал. Подышав полной грудью всего несколько минут, я окончательно оживаю. Очищается кровь, и мысли делаются яснее. Мысли о тех, что в бункере. А также о тех, которые, несомненно, караулят меня снаружи.

Я стою, все еще опираясь о стену, и шевелю ногами. Сперва одной, затем другой. Проверяю, насколько они способны слушаться и держать меня. Сперва одну, затем другую. Потом делаю первые шаги. Не блестяще получается, но падать не падаю. Надо выждать еще немного, пока кровообращение сделает свое дело. А теперь мне пора приниматься за мое.

Итак, эти двое. Слегка нажимаю на рычажок второго крана, и снова образуется щель – узкая, сантиметров десять: я поторопился отпустить рычажок.

– Пьер, это ты, мой мальчик? – слышится голос Флоры, мигом приникшей к щели.

Она прекрасно видит, что это я, и вопрос ее рассчитан лишь на то, чтобы восстановить атмосферу интимности, что может служить хорошим началом взаимопонимания.

– Да, милая. Ну как там, внутри? Обнаружила сокровища? Убедилась, что я слов на ветер не бросаю?

– Я никогда не сомневалась в этом, мой мальчик. Только перестань валять дурака. Нажми-ка покрепче на рычажок вон того, второго крана и дай нам выйти.

– А, ты насчет стены? Это и есть та самая стена, которая нам с тобой мерещилась. «Сезам, откройся!» Разве не помнишь? Вот она и открылась.

– Только потом снова закрылась, – напоминает Флора.

– Верно, чтобы не было сквозняка…

– Вы не способны на такую пакость, Лоран! Это уже не Флора, это немощный голос Ральфа, бессильный и апатичный голос, который, кажется, целую вечность зудел у меня в ушах, зудел, зудел… до умопомрачения. Фраза доходит откуда-то снизу, как будто из-под земли, Флора отстраняет свою массивную ногу, и я вижу бледное лицо американца – он все же дополз сюда, к просвету, как умирающий от жажды доползает до спасительной лужи.