Честь, стр. 73
Хейди вскочила, подбежала к отцу и наклонилась, чтобы поцеловать его руку, но он отступил назад.
– У меня нет сыновей, – заговорил он громко, чтобы его слышали все. – Раньше я не мог понять, почему Аллах не послал мне ни одного сына. Теперь я все понял.
Сестры слушали затаив дыхание. Хейди понуро ссутулилась.
– Да, теперь я все понял, – повторил Берзо. – Будь у меня сын, я велел бы ему убить тебя и восстановить честь нашей семьи, которую ты вываляла в грязи. И твоему брату пришлось бы идти в тюрьму. Из-за такой подлой твари, как ты, он гнил бы в камере всю свою жизнь.
Хейди не плакала, не рыдала, не умоляла о прощении. Она неотрывно смотрела на паука, плетущего паутину под подоконником, и молчала.
В звенящей тишине Берзо завершил свою речь:
– Сегодня я радуюсь, что у меня нет сына. Не думал, что мне когда-нибудь придется сказать это.
Вечером сестры расстелили на полу свои тюфяки, расплели косы и облачились во фланелевые ночные рубашки. Но никто не мог уснуть. Девочки старались расслышать, что говорят отец и мачеха, спорившие в соседней комнате, но слов было не разобрать. Хейди по-прежнему сидела на краешке дивана. Пимби тихонько встала.
– Куда ты? – шепотом спросила Джамиля.
– Она наверняка хочет есть.
– Ты что, с ума сошла? Папа и его жена еще не спят. Они тебе зададут.
Пимби в ответ лишь пожала плечами, на цыпочках пошла в кухню и вернулась с ломтем хлеба, куском сыра и кружкой воды. Под испуганным взглядом сестры она отнесла все это Хейди, которая приняла только воду.
На следующее утро Берзо сел завтракать позднее, чем обычно. Девочки молча ждали, пока он допьет чай и дожует лепешку.
– Я пойду в чайную, – сообщил он, избегая встречаться взглядом с кем-нибудь из дочерей.
Услышав это, Пимби поразилась. Отец не переступал порога чайной с того дня, как Хейди сбежала. Почему же теперь он снял с себя этот зарок?
– А мне что делать? Оставаться с ней под одной крышей? – проворчала мачеха.
– Ты знаешь, что делать, – отрезал Берзо.
Вскоре после его ухода мачеха, на широком лице которой застыло выражение мрачной решимости, велела им всем идти к соседям ткать ковры.
Сестры послушно надели пальто и ботинки. Пимби, охваченная тяжелым предчувствием, нарочно медлила. Она догадывалась: должно произойти что-то ужасное, но не представляла, что именно. Перед тем как уйти, она заметила, что мачеха достала большой круглый медный поднос, на котором обычно подавали еду, расстелила на полу праздничную скатерть и поставила на него поднос на деревянном основании. Пимби подумала было, что мачеха все же решила покормить Хейди, но тогда это будет странный завтрак. Без тарелок. Без воды. Без хлеба.
Хейди по-прежнему не двигалась, словно превратившись в соляную статую.
Последнее, что увидела Пимби: мачеха ставит на поднос котел. Ей отчаянно хотелось узнать, что в этом котле, и она пустила в ход хитрость.
– Кажется, я заболела, – сказала она. – Горло болит. Можно мне остаться дома?
Мачеха покачала головой:
– Отец приказал вам всем ткать ковры. Дома никто не останется. Я тоже пойду ткать.
Они отправились в дом по соседству и весь день ткали ковры. Узоры были им отлично знакомы: переплетения голубого и розового, коричневого и желтого. Пимби любила красить нитки. Для того чтобы окрасить их в красный цвет, нужна хна, в желтый – куркума, в коричневый – толченая ореховая скорлупа. Обмакивая пряжу в тазик с желто-оранжевым настоем медвяной росы, она рассказала сестре о том, что видела.
– Зачем мачехе понадобилось ставить на стол пустой котел? – удивилась Джамиля.
– Не знаю, – пожала плечами Пимби. – Но она это сделала. Я видела собственными глазами. Может, котел был не пустой. Только там была не еда. Будь там еда, шел бы пар. И я почувствовала бы запах.
– Давай работать, – сказала Джамиля, потому что не знала, что еще сказать.
Через несколько часов они поменялись местами. Теперь Джамиля красила пряжу, а Пимби ткала. Это была утомительная работа. Кончики пальцев у нее горели, глаза слезились от напряжения. Даже те части тела, о существовании которых она редко вспоминала, начали болеть.
Пимби позволила себе внести в привычный узор маленькое изменение. Она знала, ей попадет, если кто-нибудь это заметит, а вероятность того, что это случится, была достаточно велика. Тем не менее Пимби не удержалась. В уголке ковра она выткала крошечную букву «х», букву, с которой начиналось имя ее старшей сестры. Когда ковер будет закончен, его продадут местному купцу, а тот перепродаст другому купцу, тому, что проворачивает более крупные сделки. Ковер, сотканный в маленькой деревне, окажется в Стамбуле, в магазине на Большом базаре. Какая-нибудь парочка, туристы, заехавшие в город на несколько дней, увидят его в витрине. Они купят ковер, хотя он и стоит недешево. Вместе с ними ковер отправится в Париж, Амстердам или Нью-Йорк. Вряд ли новые владельцы ковра обратят внимание на маленькую букву «х». Но она останется на ковре навсегда.
На закате семь сестер и их мачеха вернулись домой. Стоило им войти во двор, по телу Пимби пробежала нервная дрожь. Она со всех ног бросилась к дому. Ужас в ее душе смешивался с яростью, с бессильной злобой на себя, не сумевшую предотвратить беду. Она сама пока не знала какую.
Она первой увидела Хейди. Тело, обмякшее, как веревочная кукла, висело в петле, закрепленной на медном крюке в потолке. К этому крюку множество раз цепляли колыбель.
Хейди повесилась на веревке, которую мачеха подала ей в котле.
Ковбой по имени Плохой пытался улыбнуться, хотя петля на его шее затягивалась все туже.
– Дурацкая шутка, Блондинчик, – произнес он прерывающимся голосом. – Зря ты… зря ты решил так со мной пошутить.
Блондинчик скосил глаз и ответил:
– Это не шутка. Это веревка, Туко.
Пимби прикусила губу почти до крови. Она чувствовала, что больше не может на это смотреть.
– Я пойду, – сказала она, вставая.
– Но почему, любимая? – удивился Элайас. – Куда ты так спешишь?
– Никуда. Но я… Я лучше пойду.
– Из-за фильма? Он тебе не понравился?
– Нет… Да… Прости, пожалуйста.
– Можно я пойду с тобой?
– Прошу тебя, не надо.
Пимби двинулась к выходу, оставив Элайаса в полной растерянности. Когда она поравнялась с последним рядом, человек, сидевший там в одиночестве, принялся потирать виски, стараясь закрыть руками лицо.
Фильм закончился, в зале зажгли свет, немногочисленные зрители и вместе с ними Элайас, поднялись со своих мест. Он не знал, что и думать о внезапном исчезновении Пимби. С тяжелым сердцем он вышел в фойе. Кто-то коснулся его плеча.
– Извините, у вас не найдется прикурить?
Молодой парень, точнее, подросток. Такому еще рано курить. Впрочем, Элайаса это не касается. Если он сейчас начнет читать нотации, мальчишка пошлет его к черту.
– Простите, не курю, – бросил Элайас.
– Вот как?
Во взгляде и в тоне мальчишки чувствовалось нечто угрожающее. Элайас невольно вздрогнул. Но прежде чем он успел сказать хоть слово, парень слегка кивнул и произнес:
– Ну, желаю приятного вечера.
– Спасибо. И вам того же.
Провожаемый взглядом мальчишки, Элайас вышел через двойную дверь, коснувшись своим пальто серых шерстинок, которые час назад оставила здесь Пимби.
Песчаник
Абу-Даби, ноябрь 1978 года
Всего через неделю после драки у дверей стриптиз-клуба Роксана бросила Эдима ради другого мужчины – австралийского бизнесмена, имевшего деловые интересы в Персидском заливе.
Потеряв ее, Эдим впал в ступор. Пелена безразличия накрыла его с головой, отделив от остального мира, как ночная тьма накрывает долину привидений. Вялый и апатичный, он словно не замечал ничего вокруг. Порой он переставал понимать, кто он такой и что с ним происходит. В этом мире невозможно отличить мираж от реальности – к этой мысли он возвращался все чаще. Его собственная жизнь – запутанный зеркальный лабиринт. В каждом зеркале возникает разное отражение, и он сам не в состоянии определить, какое из них – настоящий Эдим. Домой он возвращаться не стал. В квартире, где они жили с Роксаной, он тоже не мог оставаться, тем более что квартира была снята на ее имя. Пойти к Тарику означало обречь себя на выслушивание бесконечных проповедей и нотаций. Поэтому Эдим нашел приют у своего друга Билала. Тот отнесся к его горестям без всякого сочувствия, но все же не прогнал прочь.