Персеиды. Ночная повесть, стр. 13
А эти соседи – мы.
О, уже тащится! Кёних, иди домой. Спать иди. Иди на место, Кёних. Побрел, сирота казанская. Верней, мюнхенская.
А вот кстати, встретила как-то, еще зимой, интеллигентную даму в старомодной бесформенной ветхой плюшевой шубке начала эмиграции прошлого века, такую шубку моя бабушка себе в молодости «справила» из двух старых пальто и трех душегреек своей бабушки, мамы и тети. Дама гуляла не одна: на ее руках сидел симпатичный, но беспородный маленький песик вроде нашей Дуни. Дама аккуратно спустила его на чистый, еще не прохоженный никем снежок. Собачка в ярком костюмчике, шапочке и ботинках. Костюм, как у рокера: простроченные брючки с заклепками под кожу, только пройма для попы и хвоста, куртка с клетчатыми вставками, рукавчики на манжетах. А уж башмачки! На липучках, легкие, яркие, в виде кроссовок.
– Какой милый, – говорю я. – А какой костюм! – наклоняюсь к песику. – Одолжи шапочку сфотографироваться.
Женщина в старой шубке улыбнулась:
– Да, это дизайнерский костюмчик. И черевички тоже по заказу шиты, чтобы лапки не простудить. Да, Малыш? Тепло тебе в черевичках? Нравится тебе в черевичках? – Женщина нежно смотрела на свою собачку.
Малыш задрал голову на хозяйку и всем своим видом, преданным влажным взглядом, подвижным приветливым хвостом, повизгиванием демонстрировал безоговорочную преданность и любовь. Как будто читал у Гоголя:
– Да я и без черевичков…
– Маруууся, Марусенька! Иди ко мне! – ласковый мужской голос. (Это случилось как-то в красивом старинном заросшем Черновицком парке.) – Ну Маруся, а? – весело и нежно добавляет голос.
Я рысью несусь на голос, а сама думаю, кто-то узнал меня, сейчас пойдем кофе попьем, поболтаем. Выскакиваю из кустов на площадку, а там дедушка собачку дрессирует маленькую. По имени Маруся. Ну что ж, неплохо. Вот уже и собачки появились с моим именем. А то все – козы да лошади.
Собачка, между прочим, породистая у дедушки, хорошенькая, как игрушка, бантик на макушке, смешная, веселая, игривая. Молодая…
У меня, кстати, тоже неплохая родословная. И паспорт есть. И прививки.
Кто бы и меня так ласково позвал:
– Маруууся… Марууусенька.
Глава пятая
Амур и Авдотья
Мы как-то гуляли вдоль реки, а в заросшей камышом старице – старом русле реки Прут, где осталось чуть-чуть воды, – стоял такой ор, как на восточных базарах, как будто там проходил конкурс зазывал – продавцов зелени, или набор на бэк-вокал к этому певцу, который космическим голосом пищит, как его, как его, ну как его? А! Витас. Вот, как будто там собралось мильон витасов и все поют: «А-а-А!» И все это орало, шумело, пищало, пока вдруг не появились орлы и парочка быстрокрылых красавцев соколов.
Проехала мимо, пыля и дребезжа, старая машина, приостановилась, не глуша двигатель, водитель вышвырнул что-то невесомое в плавни, быстро хлопнул дверью и укатил, даже не повернув голову на нас, стоящих на берегу.
Пакет с чем-то, чуть не долетевший до воды, зашевелился, оттуда вылезли два маленьких – как нам показалось, котенка – вскарабкались один за другим на берег и часто-часто и мелко-мелко перебирая лапками, зашагали куда-то вдаль. Орлы и соколы не верили своему счастью – даже охотиться не надо, спускайся и ужинай. Никогда я не видела, как хищные птицы собираются над одним ограниченным местом и чуть ли не ссорятся, кто будет первым хватать добычу. И когда один из них чиркнул рядом с – как мы думали – котятами, мы побежали навстречу этой отважной парочке.
Это были щенки. Каждый размером с ладонь. Черные, с тонкими как ветки лапами, с большими ушами-лопухами и белыми галстуками. Один с ладонь Кузьмича, второй – размером с мою. Тот, что побольше, шел первым, моя собачка грациозно семенила следом.
Они деловито обошли нас, застенчиво поглядывая, и зашагали куда-то по дороге.
Я сейчас вспоминаю эту пустынную грунтовую дорогу, бегущую через поля, пустыри, ведущую к Мольницкому лесу. И эти двое, куда они так решительно шли, зачем. Видимо, тот, который побольше, сказал, не бойся, пошли. И та, что поменьше (моя), доверчиво согласилась. Да и выбора не было.
Мы поняли, что ребята могут не дожить до утра. Поймали. Надо сказать, малыши сопротивлялись, моя орала как резаная. Хищники спустились еще ниже, недоумевая – не пооонил! Кто это ворует мою добычу?
– Если мы сейчас не уедем, – сказал Кузьмич, – мы тоже огребем.
Орлы хищно склабились и сплевывали. Соколы перебирали лапами – ща, наподдам, мало не покажется, жратву верни, дядя.
– Оставим их где-нибудь под дороге, в селе. Там люди подберут.
Собачки услышали. И тот, который побольше, сказал маленькой (моей):
– Так. Доверься мне и делай как я.
Он ловко свернулся бубликом у меня на коленях и засопел. Моя посмотрела мне в лицо сизыми молочными глазами, задрав голову, тоже улеглась и уснула.
Когда мы приехали в село, эти маленькие теплые пройдохи стиснули глаза еще плотней, а старший как будто прошептал:
– Спим. Они спящих не выкинут. Спи, не шевелись.
Словом, эта парочка мошенников поселилась у нас на террасе, получив общее имя Козявки. Козяв и Козявка, точней.
Козяв окреп, обнаглел, стал отнимать еду у Козявки. Учил ее плохому. И несмотря на то, что им был предоставлен крепкий добротный домик, он экспроприировал роскошную огромную дневную будку Амура. Амур днем живет на террасе и в будке своей почти не сидит. Тем более туда нагло пролез Козяв и протащил туда и сестру свою Козявку. Наконец, за отважность и звонкий голосок Козяв был приглашен в дом, побогаче нашего простецкого. Он зазнался и перестал с нами водиться. А маленькая так и осталась мелкой изящной крошкой, деликатной, приветливой и полюбившей всех. Всех-всех-всех! И Амура тоже. Мы стали звать ее Авдотья. Дуняша. Она теперь живет у нас…
Утром собака Амур выходит гулять. Он шикарный красавец: высокий в холке, широкий в груди, на больших мощных ногах, глаза блестят, клыки чищены у ветеринара, шерсть лоснится, весь черный, с белоснежной манишкой. Его ведут на поводке. Следом на коротком расстоянии несется вприпрыжку, еле успевает, торопится маленькая беспородная собаченька Дуня. Дуня так и осталась козявка, размером с мою туфлю. Дуня парусит ушами, заплетается лапами, скачет, спотыкается, переворачивается, но изо всех сил старается не отставать. Она тоже гуляет! И не просто гуляет, а с хозяином – всем своим видом демонстрирует она.
Амур следует чинно, осознавая свою красоту, силу, благородство, и оставляет вокруг щедрые знаки внимания – на деревьях, столбах, заборчиках, на изгороди, на каждом углу: «Респектабельный господин среднего возраста без в.п. желает познакомиться с серьезными намерениями».
Дуня трусит, задыхаясь, вывалив розовый язычок. Она подбегает к объявлению Амура, насупив мордочку, внимательно читает шепотом по слогам и тоже пишет. Но у нее получается оставить поверх высокопарного, с вензелями и завитушками, брачного объявления Амура лишь короткое, но дерзкое эсэмэс: «Сабаки! Ухадити нимедлина! Он – мой. Писала Дуня».
На обратном пути, подходя к нашей калитке, Амур оставляет на углу коротенькое объявление: «Здесь живет Амур, эсквайр, сын Юкона и Мэри-Камы, трехкратных чемпионов Европы среди ездовых собак».
К тому же углу подбегает утомленная пробежкой Дуня, исхитряется и под объявлением Амура ставит точку: «И Дуня тожы».
В кустах сирени под нашими окнами живут воробьи. Собаки наши с ума сходят, когда воробьи начинают скандалить.
– Молчать! – командует Амур. – Всем молчать, я сказал.
– Да! Вы что, не слышите? – подтявкивает Дуня. – Сказано вам: тишина!
А воробьи все равно орут. Но среди них есть один. Я его узнаю. По голосу. Он кричит как-то совсем по-другому. Как вроде бы жил где-то в другой стране, среди других птиц, среди красивых средиземноморских птиц. Нет, он там тоже был воробей. О нем так и говорили: «Этот воробей из Бессарабии». И все птицы вокруг хохотали издевательски. Но наш воробей прилетел домой совсем другим. Он брезгливо морщит клюв, мол, как вы тут вообще живете, фу! И выделяется среди других местных воробьев акцентом. Нет, по-тамошнему он петь так и не научился, но вот средиземноморский акцент приобрел. И вот все воробьи: «Чив-чив! Чив-чив!» А этот как-то лениво и не ритмично, мол, ну чаов… чаов… чаов… Короче, как-то не старается.