Маримба!, стр. 53

…Пусть идет снег. И поскорее заметет чавкающую глину у нас в саду на даче. И засыпет все – и две наши дорожки, и клумбы, и розы, укрытые еловыми ветками, и крышу нашего сарайчика, и прибитый там башмак. И когда мы поедем на кладбище убирать пожухлые цветы, там тоже будет не так черно и мрачно.

Пусть подольше идет снег. Чтобы было светлее темным утром, когда мы спешим в школу, и долгими, бесконечными вечерами, ставшими неожиданно тихими. «Бабушка не звонила?» Нет, и уже никогда не позвонит.

Пусть летит, кружится, сыплет, метет, вырастает сугробами, хрустит под ногами, тает и снова идет… Снег, по которому больше никогда не пройдет моя мама.

Но пройдем, пробежим, даже прокатимся на санках и лыжах – обязательно прокатимся! – мы, похожие и непохожие на маму и бабушку, другие, одна помоложе, покрасивее, понаивнее, другая постарше, позлее, поумнее и почернее на лицо. Может, и мое лицо посветлеет от снега. И снова засияют огромные Катькины глаза, глядя на огромный, белый-белый, неизведанный мир. И в ее длинных ресничках будут застревать снежинки, переливаясь разноцветными огоньками в лучах холодного зимнего солнца.

В одно воскресенье я совершенно напрасно взяла ее с собой в гранитную мастерскую, где на открытой площадке стоят в ряд надгробия недавно умершим, ждут весны, когда можно будет вкопать их в землю на могилах. Катька ходила между памятников бледная, то и дело тревожно взглядывая на меня, и молчала. И я вдруг поняла: дверь в тот мир, куда ушла моя мама и ее бабушка, должна закрыться для Катьки раньше.

Она не должна ощущать, что тот мир совсем рядом, здесь, за невидимой тонкой гранью. Она еще маленькая. И у нее есть я. И целая долгая жизнь впереди. Следующей по правилам должна быть я. Между Катькой и тонкой, страшной гранью – я. И пока я есть, Катя не должна о ней знать. Должна забыть страшное и спокойно, счастливо, весело быть – здесь, по эту сторону, где светло, суетно, разноцветно, больно. Здесь, где – жизнь.

Memento vitae. Помни о жизни

«Memento mori»… Не хочется спорить с древними. Не знаю, о чем думал тот человек, что однажды произнес «Помни о смерти». О чьей? О своей? О том, что наши близкие не вечны? Вообще о том, что грань между мирами – здесь, рядом с нами, вот она, только мы не осознаем ее, не чувствуем, пока не наступим на нее или пока кто-то из наших близких не окажется по ту сторону.

Вот перед тобой твой родной человек, ты еще можешь взять его за руку, сказать ему что-то, попросить прощения, поцеловать. Только он тебе не ответит, он уже не здесь.

Он – за той невидимой гранью, где тело ему больше не нужно. Тело прячут в землю, навсегда, или сжигают, кто как захотел. А душа… Наверно, растворяется в мировом эфире, становится частью неизведанной материи и энергии, наполняющей наш мир, той, что физики называют темной – по аналогии с темной лошадкой, наверно. Или потому, что не отражает свет, то есть невидима. Но она есть. Большая часть человечества еще не успела узнать о ее существовании. Но даже когда узнает, сильно, я полагаю, в мире ничего не изменится. Образованным людям станет проще. Проще верить в чудеса.

Если бы я точно знала, что душа бессмертна, мне бы было легче жить. Знала бы, что когда-нибудь моя душа встретит мамину. И не так страшно было бы думать о том, что мне тоже придется когда-то оставить Катьку и уйти. И она, оставшись одна, будет думать о том, что мы тоже в свое время встретимся. Надеяться на это. И в силу своей начитанности и образованности – плохо верить.

Да, я хочу знать непостижимое. Я хочу понять, как устроен мир, что было в начале, какой будет конец, кто мои дальние предки и отчего я такая, какая есть. Я хочу знать, кто или что так жестоко и несправедливо и в то же время так гениально придумал человека. Но я понимаю, что за свою короткую жизнь я ничего не успею этого узнать. Я уже не буду физиком, биологом, археологом, я вряд ли выучу санскрит, я не расшифрую линейное письмо критян, не попаду на Тибет – далеко лететь, тяжело там дышать, высоко в горах. Мне не охватить моим несовершенным умом даже все достижения современной науки, чтобы составить какую-то целостную картину мира.

Единственно, что в моих силах – это растить Катьку, чтобы она была приспособлена к жизни, смогла выжить в разных ситуациях, не сломалась. Я знаю, как это важно – важнее, чем хорошее образование и безупречное знание иностранных языков. Растить так, чтобы ее любили. Тогда ей всегда будет хорошо. Она не будет одинока. Растить так, чтобы она видела свет – во всем, даже там, где его нет. Тогда ей будет светло. Растить так, чтобы ей было интересно все. Я могу научить ее тянуться к непостижимому, глубоко запрятанному от нас. Зачем? Я не знаю.

Мне иногда кажется, что это именно те крохотные крупицы Бога – кто бы или что бы это ни было, – которые есть в некоторых из нас, заставляют думать, искать, сопрягать смыслы, придумывать новые миры, пытаться объять наш собственный, огромный и необъятный мир живых и мир ушедших, продолжающих жить своими мыслями, книгами, когда-то рассказанными сказками, теплыми словами и даже теплыми вещами, связанными уже плохо слушающимися руками.

Я надену свитер, который сто лет назад мне связала мама, включу старую кассету с записью папиной любимой музыки в старом ветхом магнитофоне, в который раз напомню Катьке какую-нибудь смешную историю из репертуара моей бабушки, прекрасной рассказчицы и выдумщицы, еще и добавлю и приукрашу от себя, испеку брусничный пирог, секрет которого знала только моя мама, а я лишь приблизительно помню, что за чем класть, вставлю погнувшуюся фотографию деда – героя войны в новую рамочку и постараюсь смотреть в будущее без страха. Не бояться стареть. Не бояться нищеты и одиночества старости.

Буду дальше искать смысл во всем, что вижу и знаю, что было и что будет. Буду делиться успехами в своих поисках с Катькой. И надеяться, что она продвинется дальше меня. Что тот свет, который в ней есть от рождения, поможет ей видеть лучше, идти быстрее, больше смеяться, реже страдать и, зная теперь, что есть эта тонкая грань между тем миром и нашим, жить, все же не ощущая ее.

Memento vitae, дорогая моя Катька, помни о жизни, о том, что она дается один раз, как большой подарок. Дается на время, не навсегда. Кому на какое время – никто не знает. И думать об этом нельзя. Думай о жизни, своей, чужой, нашей общей, жизни тех, на кого мы похожи и чья кровь течет в нас, о тех, кто появится на свет и будет похож на тебя и на меня, и на тех, кого больше нет. Думай о жизни, а я, пока я здесь, буду думать о тебе и вместе с тобой.

Я вытирала пыль с книжных полок, и на меня выпала старая фотография, которую я даже не помню. Смеющаяся мама смотрит на сияющую, невероятно чем-то довольную Катьку, маленькую, смешную, в длинном свитере, который мама ей только что связала, и Катька будет носить его еще много зим. Катька со светлыми волосиками, которые потом стали темнеть, в огромных теплых носках, стоит на белом пушистом коврике. Мама – с ясными голубыми глазами, красиво причесанная, внимательно и с такой любовью и теплотой смотрит на Катьку.

Memento vitae…

Улица Маршала и ее обитатели

Я всю жизнь живу на улице маршала… впрочем, не важно, какого именно – одного из самых известных маршалов Советской армии, не дожившего, правда, до войны, расстрелянного аккурат перед тем, как немцы в очередной раз решили попробовать навести свои порядки в Европе.

Раз в пятнадцать лет я переезжаю из дома в дом – то получше, то похуже, то в совсем отличный, новый. И живу всю жизнь, видя вокруг себя одни и те же дома, то же небо, тех же людей, как и я, идущих, идущих по этой длинной живописной улице к своим тридцати годам, а там и к сорока, и к пятидесяти, и дальше…

Кто-то уезжает, кто-то изменяется до неузнаваемости, кто-то – увы – умирает. С некоторыми иногда общаемся, иногда – просто здороваемся.