Конец игры, стр. 63

Впервые за все праздничные дни регент империи получил возможность насладиться отдыхом и беседой в кругу своих близких. Публичные трапезы, приёмы посланников, постоянное дежурство возле капризного и непредсказуемого венценосного ребёнка — всё это отнимало силы и не оставляло ни минуты для себя. А утомительнейшие храмовые церемонии! Как только сами жрецы их выносят! Но главное — везде глаза! Тысячи глаз — цепких, внимательных, всё подмечающих. Ни один промах не останется незамеченным, всякий жест и взгляд будет тотчас же истолкован… Им только дай повод. А хоть и не дашь — всё равно что-нибудь придумают… Скоты…

Как и у многих государственных мужей, себялюбие Элгартиса ещё с юных лет складывалось из двойного презрения: к тем, кто стоял выше на лестнице власти, — за то, что они выше, и к тем, кто ниже, — за то, что ниже. Однако он достаточно рано понял, что презрение к людям — качество необходимое, но недостаточное для политика. Чтобы использовать людей в своих целях, одного презрения мало. Нужно уметь разжигать их страсти, играть на тайных струнах сердец, заставлять заглатывать наживку… В глубине души, куда Элгартис, по правде сказать, не любил заглядывать, он искал и ждал того, кого можно было бы уважать, кто стоял бы выше интриг, мелких страстишек и подковёрных подлостей. Он тайно мечтал увидеть того, рядом с кем он мог по-настоящему не любить, а УВАЖАТЬ самого себя. Но таковых не было, и в их отсутствие регент империи оправдывал себя тем, что вокруг толпились и суетились сплошные ничтожества, не заслуживающие человеческого отношения. Впрочем, чувствовал он и то, что наверняка не выдержит экзамена, которого так ждёт. Но признаться в этом он боялся даже в самых интимных своих размышлениях.

Долгая горячая ванна с благовониями и лепестками роз и расслабляющие мази, которые с особой тщательностью наносились на холёное породистое лицо, смягчили раздражённое, если не сказать злобное, настроение властителя. Поэтому, когда он вошёл в небольшой, но роскошно обставленный зал, немногочисленные гости, почтительно приподнявшись со своих мест для приветствия, с облегчением отметили в нём бодрость и хорошее расположение духа.

— Ага! Вот и носитель духа явился! — провозгласил широколицый человечек с красным носиком-кнопочкой и маленькими поросячьими глазками. — Всё продолжаешь, как говорят учёные писаки, преобладать и доминировать? Иметь и раздавать?

— Ты, дурачок, ко мне сразу не приставай, — благодушно ответил Элгартис, устраиваясь на мягком ложе за низким столом из слоновой кости и оправляя свободную серебристо-голубую накидку. — Расскажи лучше, как ты развлекал гостей, пока меня не было.

— О, наш славный Маленький Оратор не даёт нам скучать! — вступила в разговор дама с завитыми каштановыми волосами, украшенными большой диадемой, которая сияла так, что было больно глазам. — Только что мы обсуждали сегодняшнее театральное представление…

— И наш друг высказал весьма необычные суждения, — добавил грузный лысоватый мужчина с одутловатым лицом. Это был дальний родственник регента, недавно назначенный главным письмоводителем Императорской Канцелярии.

— Любопытно, — отозвался Элгартис, приподнимая свои немного тяжеловатые веки и не глядя ополаскивая руки в большой бронзовой чаше, поднесённой склонившимся в низком поклоне слугой.

— Обычно я не повторяю своих слов, — провозгласил шут, становясь в надменную позу и взбивая редкие взъерошенные волосы, — но поскольку ты человек исключительный — для тебя я, так и быть, сделаю исключение. Так вот!… Я пытался убедить этих ослов, что прекрасное, при должном исполнении, можно узреть совершенно во всём! Неважно, какой предмет является нашим глазам, важно исключительно мастерство исполнения. И смерть может быть прекрасной, если она красиво исполнена! И даже собачье дерьмо на дороге может порадовать глаз, если на собаку снизошло вдохновенье! Кстати, персики в сладком соусе сегодня, смею заметить, самое что ни на есть натуральнейшее дерьмо!

Присутствующие снисходительно захихикали.

— В сегодняшнем представлении было такое место, — стала разъяснять жена регента — миниатюрная брюнетка с живым подвижным лицом и руками, — там одному злодею должны были отрубить голову. Ну, конечно же, в последний момент вместо актёра подсунули куклу, но дело не в этом… Когда этой самой кукле отрубили голову, то кто-то там сзади спрятался, и через шею вниз потянулась ткань. Полоска такая алая… Будто бы кровь… Конечно, если бы не знать, что это якобы кровь, то всё очень даже красиво… Но, право же, отрубленная голова не может быть прекрасной… А наш маленький Оратор пришёл в восторг. Не так ли?

— Вы все ничего не понимаете! — высокомерно ответил шут. — Ровным счётом ничего! Настоящая голова здесь ни при чём! Представление и действительность — вещи разные, а значит… — Маленький Оратор наставительно поднял вверх палец, — уже по одному этому они не могут быть одинаковы! И нельзя мерить их одной мерой. Что здесь непонятного! Алая атласная змея, ползущая среди застывшей мёртвой мишуры, прекрасна сама по себе! Разве можно сравнить эту находку с противным клюквенным соком, который обычно разливают в таких случаях!

— Нет, кровавые сцены мне не по душе! — заявила дама с диадемой. — Вот любовные истории поистине прекрасны. Не говоря уже о том, что они полезны для воспитания добродетелей в народе.

— Ох, женщины! Никогда не могут держать в разговоре одну тему, — благодушно хмыкнул высокий седоватый гость в белом с богатым золотым шитьём одеянии. Это был старинный протеже регента, приехавший в столицу из какой-то северной провинции, где уже много лет занимал пост верховного императорского судьи. — И всё бы им про любовь… А что ты скажешь про любовные истории, Маленький Оратор?

— На, выпей сперва жасминового отвара. Да смотри, не обожгись. — Элгартис протянул шуту дымящуюся чашу.

Тот с жреческим достоинством принял её, и вдруг резким движением выплеснул содержимое высоко вверх. Тотчас же ловко подставив чашу, он, под восхищённые восклицания гостей, поймал жидкость обратно, не расплескав ни капли.