Великое делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой, стр. 3
Пожилая женщина, которая старательно мыла порог крайнего в городе домика — за ним начинались железнодорожные пути, — сказала:
— Собаки где ловленые? Вон за полем домик виднеется. Там их для института содержат, а каких и убивают.
Последние метры были очень неприятны. Я считал шаги… Вот низенькая хатка.
Навстречу мне вышел собачник, насмешливо посмотрел на меня. Понял, зачем я, понял, почему мне не по себе… А вокруг, скажу прямо, было весьма неприятно. Я, признаться, удивился, как город может такое терпеть у себя под боком: дышать было просто нечем…
— Собачку вам, значит? Так-так… Не уберегли? Ну что же, чья пропажа — того и грех.
— Верните мне ее, пожалуйста!
— Вернуть недолго. В другой раз регистрировать будете, номерок вешать, согласно постановлению. Мы тоже полезное дело делаем.
Он провел меня во двор, в котором стояла распряженная лошадь, уткнувшая морду в охапку сена. Штук двадцать собак выло и прыгало в нескольких ящиках-клетках.
— Я теперь больше для науки работаю, — говорил собачник. — Вот уж с неделю из института не приезжали, а пора бы, собак много собралось… Цыц, вы! — прикрикнул он на своих пленников. — Так, говорите, маленькая, серенькая?
Была такая, а как же. Да, вон… Не она?
— Нет, моя поменьше.
— Тогда смотрите, в глубине еще одна.
— Нет, нет…
И в этот момент я увидел Альму. Это была Альма, сомнений нет. Вот она внимательно посмотрела на меня и бросилась к сетке — узнала.
Когтями она зацепилась за проволоку, и сетка задрожала, загудела.
— Назад! — громко крикнул собачник. — Назад!
— Я возьму ее.
— Так она ж не ваша.
— Все равно. Понравилась мне собака, отдайте!..
Альма не лаяла, не выла, она молча билась о сетку, время от времени взглядывая на меня темными с желтым ободком глазами. Потом вздрагивания клетки стали редкими и, мне показалось, — или это только показалось? — ритмичными. Мы прислушались. Издалека донеслась музыка — это на пляже играла радиола. И Альма — я мог в этом поклясться! — трясла сетку в такт музыке.
— Ученая! — удивился собачник. — Может, из цирка?.. Прибавить бы надо. За нее мне в институте полста, а то и сотню дали бы.
Я выложил все, что у меня было в карманах — рублей сорок, — и увел Альму.
Куском веревки я обвязал ее шею, и Альма тащила меня вперед с такой силой, что я почти бежал. Она старалась поскорее и подальше уйти из этого страшного места.
Только дома, во дворе, мы перевели дух. Я запер калитку, а Альма обняла мою ногу передними лапами.
— Ну, Альма, ну… — говорил я ей.
Но она только повизгивала, не отпуская мою ногу. И в этот момент до моего слуха донесся знакомый лай Сибиряка. Я обошел весь двор, но никак не мог сообразить, где эта негодная собака, откуда лает. Наконец догадался отворить дверь сарая. Сибиряк, живой и невредимый, вышел из сарая и, помахивая хвостом, виновато поглядывал на меня.
— Ах, негодяй, разбойник! Что же ты молчал, когда тебя звали?
По-видимому, Сибиряк забежал в сарай еще с вечера, когда я там работал, и всю ночь и утро проспал за дровами. И только теперь как ни в чем не бывало объявился и лакал воду из лужи возле крана, время от времени рыча на спокойно наблюдавшую за ним Альму.
— Да ты знаешь, псина, что я с ног сбился, тебя разыскивая? — выговаривал я Сибиряку, но в душе, конечно, не жалел об этом.
То, что я выручил из беды Альму, доставляло мне какое-то необъяснимое удовлетворение. Да и толку от Сибиряка никакого: захочет — полает, захочет — спать уляжется, а уж если Альма кого схватит, то пиши пропало! Сторож! Я любовался Альмой: сильная, стройная, с красивой и гордой посадкой головы. Не стара ли? Да нет, года три — четыре, не больше…
Все последующие дни я находился в беспокойном состоянии. Каждый день Альма угощала меня какой-нибудь неожиданностью. Началось с того, что она показала свою необычайную выучку и понятливость. Для нее ничего не стоило, нажав на щеколду, открыть калитку или пустить воду из крана, что она проделывала, мягко взяв в зубы вентиль крана и ловко отвертывая его. В то же время она была совершенно незнакома с обычным собачьим «словарем». Когда я кричал ей:
«Альма, фу-фу, Альма!» — она только сильнее лаяла. Это же касалось и охотничьих выражений: «тубо» и «пиль». Я очень долго возился с ней, пока она не поняла смысл команды «апорт». Я несколько раз бросал ей палку и кричал:
«Апорт, Альма, апорт!» Она нехотя подходила к палке, но в пасть ее не брала.
Только тогда, когда, выведенный из терпения, я наглядно показал ей, что нужно сделать, и даже сам, встав на четвереньки, взял палку в рот, Альма немедленно выполнила приказание.
Самым странным было то, что Альма, несомненно очень умная собака, оставалась равнодушной ко всем знакам одобрения, ко всем подачкам. Я не видел, чтобы она умильно виляла хвостом. Когда я ее гладил, она не подставляла голову, как сделала бы это любая другая собака, а стояла неподвижно, не выражая удовольствия. Ее восторженное состояние, которое я наблюдал в первый день, когда она спаслась от собачника, больше не приходило к ней. Она становилась все более и более неспокойной.
Ела она все, но не при мне. Как-то я вынес ей тазик с остатками обеда и ужина во двор, а сам спрятался за полуоткрытой дверью. Альма взбежала по ступенькам крыльца и притворила дверь перед самым моим носом.
Она очень любила, когда ее пускали в дом. Именно здесь, в доме, чувствовалась вся ее выучка. В доме она вела себя как-то особенно аккуратно.
Спала Альма только днем. Ночью носилась по саду. В хоре собачьих голосов ее голос был первым. Громкий, ясный, короткий лай Альмы как-то будоражил всех собак нашей улицы, и они долго не могли успокоиться.
Но вскоре Альма стала исчезать — вначале по ночам" а потом и днем.
IV
Как-то выдался очень жаркий день, и весь город устремился к реке. Мужчины в сетках и майках, стайки полуголых мальчишек, мамы и бабушки, нагруженные припасами, взбирались на раскаленную палубу речного трамвая, перевозившего купающихся на другой берег. Пароходик отдал концы, то есть отцепил просмоленную петлю каната, что с исключительно серьезным видом проделал паренек в аккуратно заштопанной тельняшке, и через минуту был уже на середине реки. Сразу же стало прохладно, и все подставили лица навстречу свежему дыханию реки.
В этот момент я услышал:
— Гляди, собака! Купаться едет!
Я обернулся и увидел Альму в ее светло-желтом ошейнике с металлическими бляшками. Она быстро прошла вдоль узкой палубы, между фальшбортом и скамейками для сидения.
— Альма! — позвал я. — Альма! Да как это ты сбежала?
Альма покосилась на меня, но не подошла. Как только пароходик достиг пристани, она первая спрыгнула на высокий бревенчатый причал и скрылась в зеленых кустах. Я окликнул ее, позвал, но безрезультатно.
Вскоре я блаженно погрузился по горло в воду и с полчаса не находил в себе сил выйти на берег. Вокруг брызгались ребята, они взбирались друг другу на спину и с визгом прыгали в воду. Тяжелое шлепанье мокрого волейбольного мяча доносилось из соседней рощи.
На берегу я отыскал тень и, зарывшись в песок, задремал. Очнулся я от шума катера, который сновал возле купающихся, пугая их со «спасательными» целями.
Я поискал глазами сверток с одеждой и хотел было вновь задремать, как вдруг заметил Альму. Собака подошла к скамейке, на которой была сложена одежда, и принялась обнюхивать рубахи, шляпы, сандалии, стараясь ничего не пропустить.
Она что-то или кого-то искала…
Нет ничего мучительнее возвращения с купания. Солнце стояло еще высоко, пароходик был переполнен, в автобусе — духота.
Я отпер калитку, пробежал в дом. Заныла кожа на обожженной спине. Я вышел во двор и подставил голову под струю воды. В это мгновение я снова увидел Альму. Она шла по каменному забору, отделявшему мой двор от соседского, низко наклонив голову. Она казалась очень унылой и очень жалкой.