Лукашенко. Политическая биография, стр. 75

Вандализм в Куропатах — проявление последовательной, разрушительной политики, в основе которой лежит стремление скрыть преступления НКВД большевиков и исключительная, болезненная ненависть ко всему белорусскому, к демократии, свободе, к независимому и человеческому, к памяти о невинных жертвах и победившей правде» 302.

Это «паскудство на могилах оскорбляло не мертвых, а живых» 303.

К Куропатам потянулась молодежь, чтобы спасти могилы от санкционированного высшей властью варварства.

Ребята боролись всерьез. Когда неизвестные ночью срезали установленные на могилах кресты, восемнадцатилетние мальчишки устанавливали их вновь. Когда бульдозеры шли напролом, рассчитывая, что пацаны дрогнут и побегут, — они становились живой цепью, преграждая железу путь. Отдать приказ давить их никто не осмелился, хотя одну из палаток и сожгли.

Это ежедневное противостояние длилось с сентября 2001 до лета 2002 года. Оно стало символом того, что и самая жесткая власть может дрогнуть перед мирным, ненасильственным сопротивлением. И единственным примером того, что и Лукашенко способен отступить: строительство дороги через Куропаты было приостановлено.

Но в остальных случаях в борьбе с идейными противниками он не отступал и расправлялся с ними безжалостно и убежденно:

«Идеология для государства — то же самое, что иммунная система для живого организма. Если иммунитет ослабевает, любая, даже самая незначительная, инфекция становится смертельной. Точно так же с государством: когда разрушается идеологическая основа общества, его гибель становится только делом времени, каким бы внешне государство ни казалось сильным и грозным» 304.

Лукашенко знает, что говорит.

Дети — «будущие люди»

Как и всякий диктатор, озабоченный собственным политическим будущим, Лукашенко «думает о детях», видит в их «правильном» воспитании залог устойчивости своей власти, хорошо понимая, что сегодняшние дети — это «будущие люди», его завтрашний электорат.

Главным источником идеологической «инфекции» Лукашенко считает Запад:

«Своему обществу мы в ближайшее время должны показать, чем они занимаются здесь, как они из наших девчат пытаются сделать проституток, что они здесь творят, как они кормят наших граждан наркотиками, как они здесь гомосексуализм распространяют, какими методами работают» 305.

А проводниками всей этой «западной мерзости», проникающей в душу белорусского народа, по мнению Лукашенко, стали… дети.

Додумавшись до такого, он и заявил, что следует решительно ограничить поездки белорусских детей из Чернобыльской зоны для оздоровления на Запад, дабы они не пропитывались «тлетворным западным духом»:

«Неужели вы не видите, какими дети возвращаются оттуда?! Что нам этот образ жизни дает? У нас ведь и так этот потребительский образ жизни, как в советские времена правильно говорили, захлестнул всю молодежь и страну. А эти детишки, малыши оттуда возвращаются уже потребителями в квадрате. Такое воспитание нам не надо» 306.

Тут невозможно не предоставить слово профессору Геннадию Грушевому 307, президенту фонда «Детям Чернобыля», лучше любого в Беларуси знакомому с проблемой:

«Эти же слова, с этими же интонациями были заявлены в 1990 году секретарем по идеологии Минского горкома партии Ниной Ивановой. Когда мы первую тысячу детей отправили в Германию, в "Советской Белоруссии" было заявлено, что детей нельзя отрывать от родной почвы. Куда эти дети потом будут стремиться? Нужны ли нам такие дети?

Но в 1990 году, когда г-жа Иванова произнесла эти слова, Лукашенко подошел ко мне (мы оба были депутатами) и сказал:

— Слушай, так важно детей посылать за границу! Народ так этого хочет! И если детей будем посылать мы, а не государство, народ поверит в демократию и в нас, как ее проводников.

И мы с ним начали формировать в 1990 году первые группы детей из Шклова.

Так что сегодня, ограничивая выезд детей на лечение, Лукашенко придется резать по живому, причем по своему живому. Ведь сегодня примерно 85 процентов детей, которых мы отправляем на оздоровление за рубеж, едут из Гомельской, Могилевской областей — это как раз те области, которые на выборах дают ему по 90-95 процентов голосов. И едут не из крупных городов, а из маленьких деревушек, откуда родители пишут: "Передайте спасибо Александру Григорьевичу за то, что он все это организовал, мы лично ему благодарны".

Я понимаю, чем в принципе вызвано стремление ограничить, замкнуть, запереть наших детей. Если вокруг нас, как в 41 году, враги, то можно ли допускать, чтобы они влияли на наших детей? Конечно, нет».

Лукашенко знает, что детвора, которая прошла школу знакомства с другой, цивилизованной жизнью, навсегда запомнит этот урок. Геннадий Грушевой продолжает:

«Что такое полмиллиона детей, которые побывали в других странах, которые посмотрели на другую жизнь и задумались, почему мы живем так, а не как в Европе? Сегодня они еще не голосуют. Но дети взрослеют. Все время идет ротация. Старики в деревнях, особенно спившиеся, забитые, которым жить не очень долго, — яростные сторонники Лукашенко, он для них реализатор их нереализованных мечтаний: всех богатых наказать, всех "несправедливых" поставить на колени, все богатство поделить. Так вот, эти люди умирают. За последние десять лет — годы правления Лукашенко — ушло больше миллиона. Чуть меньше миллиона пришло новых избирателей. То есть, на два миллиона изменилось соотношение… Лукашенко это знает лучше, чем кто бы то ни было. Он в панике, и, думая о собственном будущем, понимая, что дальше этот процесс ведет к прощанию с его мечтами, иллюзиями, идеалами правления, пытается как-то его затормозить. И борется за будущих избирателей самым чудовищным образом: пытаясь отдалить их от цивилизации и заставить жить в том мире, который строит он. Но поскольку это касается семей, взрослые члены которых все еще составляют электорат Лукашенко, то получается, что он рубит сук, на котором сидит».

Единственный благодетель

Но проблема еще сложнее.

Никогда в Беларуси не было более единодушно отрицательного отношения к власти, чем в 80-90-е годы, когда народ узнал правду о Чернобыле. Независимо от возраста, социального положения, партийности, тогда практически все население думало об одном: что они с нами сделали, где правда, почему государство все время врет, что это за власть, которая нас так «кинула»?

Многие, даже те, что были при власти, понимали, что случившееся — катастрофа. Смертельной опасности подвергалась жизнь сотен тысяч людей, но социальные последствия оказались гораздо тяжелее, чем можно было предположить.

В Беларуси сложился особенный, чернобыльский социум, который в наших условиях превратился в потребительскую, пассивную, миллионную армию людей.

«Государство полностью инфицировано Чернобылем. Мы имеем два миллиона населения, которые всем недовольны, они не хотят ничего делать и только требуют: дайте, дайте, дайте! К двум миллионам "чернобыльцев" добавьте еще два миллиона пенсионеров и инвалидов. Четыре миллиона — это 50 процентов, даже больше, белорусского электората. С 1993-1994 года Беларусь — страна, где преобладающий электорат является государственно-зависимым и ориентирующимся только на чью-то поддержку и помощь. Людям нужно выживать, им нужны продукты питания, какие-то мероприятия по защите здоровья, бесплатные путевки. Сами они этого получить не могут. Им это дает государство, и это государство в сознании людей превратилось в благодетеля» 308.