Приключения Рустема, стр. 9

— Да.

Рустем покраснел.

— Дядя Яков, помните, я взял у вас клятву не говорить никому о нашем разговоре в кабинете. Теперь я даю вам клятву. Никогда и нигде я не изменю своей Родине. Пусть отсохнет мой язык, клянусь. Я невидимка, и фашист не найдет меня, а я его найду везде.

Утром, чтобы не мешать дяде Якову, Рустем отправился в соседние вагоны. С тех пор, как он стал невидимкой, он вслушивался в себя, разговаривая сам с собой. Это вошло в привычку.

Он вошел в туалет и с интересом посмотрел в зеркало. Он увидел там только свои глаза. Согласитесь, читатель, что странно видеть только одни глаза — и странно, и необыкновенно. Рустем надвинул пониже кепку.

Поезд остановился. Рустем спрыгнул с подножки, чтобы размять ноги. Увидел старика со старухой. В лаптях, с заплечными мешками, они словно бы остановились мимоходом поглазеть на поезд.

Старик все время хмурился.

— На Петра пришла похоронная, — сказала старуха.

— Убивалась?

— Ясное дело. Маша глядеть уже не может, как наревелась. Беда.

— Бе-да-аа, — протянул старик. — Была бы шапка-невидимка, надел бы Семке на голову и сказал бы: «Иди, сынок, оторви голову поганому Гитлеру».

— Оторвать бы. Святое дело, — откликнулась старуха.

Грянул гудок, и Рустем вернулся в вагон. Яков Михайлович еще спал. А в соседнем купе уже шумели, кто-то напевал. Рустем зашел туда. Здесь угощались курицей, и Рустем, решив, что трое от одного не пострадают, присоединился к ним, завтрак получился на славу.

Вот и Москва. Весь вагон зашумел, задвигался. В коридор выплыли чемоданы. Рустем стоял в тамбуре, готовясь сойти первым. Якова Михайловича он потерял в толпе. И увидел только на вокзальной площади. Не боясь, что его услышат, Рустем попрощался:

— До свидания, дядя Яков.

— Значит, расстаемся!

— Да, — голос Рустема был грустным.

— Во всяком случае, ты зайди-ка ко мне. — Яков Михайлович достал блокнот. — В течение трех-четырех дней до десяти утра я буду находиться по этому адресу. Зайдешь?

— Зайду.

Мимо к стоянке машин хлынула толпа. Спустя минуту, Яков Михайлович позвал:

— Рустем! Ты где?

Но отозвался ему лишь один из прохожих:

— У вас потерялся сын? Пусть объявят по радио — найдется. Надо только пройти в вокзал.

Яков Михайлович вздохнул и пошел к трамваю.

Глаза в воздухе

Два дня в Москве — и много, и мало: Красная площадь, метро, Кремль. Голова пойдет кругом. И она действительно закружилась у Рустема. Выйдя из Кремля, он увидел легковую машину с открытой дверцей и решил отдохнуть на мягком сиденьи — ведь нельзя же человеку все время ходить. Только он пристроился и прикрыл глаза... как заснул, а когда проснулся, рядом с ним сидел генерал и изучал, разложив на коленях, военные карты. Машина уже была за городом. Остановилась она на аэродроме. Солнце горело на крыльях истребителей. Пока генерал беседовал с летчиками, Рустем обошел вокруг самолета, с уважением наглаживая ладонью по крепкой обшивке.

Когда вернулись в Кремль, был уже вечер. Генерал ушел, и Рустем опять остался один. Его томило одиночество. Он медленно пошел по улице к Большому театру. Теперь ему не нужны были билеты — такая свобода сначала ему нравилась, но скоро надоела — никто его не видел, никому до него не было дела. Если бы раньше он попробовал пройти без билета, поднялся бы шум, а сейчас... он был невидимкой и мог взять свободно любой билет бесплатно — только подойди к кассе и протяни руку.

Но ему бесплатный билет не нужен.

Он сидел в зале и слушал концерт.

Выступал мальчик-скрипач. В черном строгом костюме он был похож на маленького взрослого человечка, исподлобья глядящего в зал. Ему долго аплодировали, и мальчик, взяв скрипку под мышку, кланялся. Рустем тоже хлопал и думал. Вот бы рассказать Вали об этом концерте — тот от зависти язык бы проглотил.

После концерта народ разошелся, а Рустем остановился у мягкого дивана в фойе — здесь отлично можно было выспаться.

Утром он вскочил от крика:

— Что это такое? Поглядите, глаза будто в воздухе висят. Ай!

Бросив к ногам тряпку, уборщица прижала ладони к щекам. Рустем кинулся прочь. Ну, вот, начинается: сначала глаза, потом нос, потом... Он спешил к Якову Михайловичу. Еще рано, и он должен быть дома. Надо что-то придумать.

Рустем без стука вошел в комнату. Яков Михайлович сидел за столом.

— Здравствуйте, — сказал Рустем. — Вы меня видите?

— Нет, — ответил Яков Михайлович.

Рустем отнял от глаз ладонь.

— А теперь?

Яков Михайлович даже привстал.

— Я вижу два черных глаза. И, кажется, из них вот-вот потекут слезы.

— Я не знаю, что делать, дядя Яков. Теперь мне опасно ходить по улицам. Люди будут шарахаться. Нужно закрывать глаза, но не могу же я все время ходить с закрытыми глазами.

— Да-аа. Положение серьезное, — сказал Яков Михайлович.

— Мы что-то должны придумать. Знаешь что, пойдем-ка к одному ученому. Он все объяснит.

— А кто он такой?

— Академик Караваев. Профессор Богданов много о нем мне рассказывал. Этот ученый знает все растения и выращивает новые. Надо идти, Рустем.

— Надо, — согласились глаза.

Старый академик принял их в лаборатории, похожей на сад. Он как-то уютно умещался среди множества цветов, близоруко щурясь поверх очков и покашливая.

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал он. — Пойдемте в мой кабинет.

...Здесь я немножко отвлекусь. Когда я собирал материал для повести, я подолгу беседовал с Яковом Михайловичем. Не один стакан чаю выпили мы с ним. О, как взволнованно рассказывал, он о приключениях Рустема. Как любил быстро повзрослевшего мальчугана, ставшего невидимкой... Я говорю «любил», потому что, пока я писал повесть, Яков Михайлович... Но об этом после.

Я прочитал две тетради, переплетенные кожей — это был дневник Якова Михайловича. Ведь у каждого в жизни случается такое, о чем хочется написать и как-то сохранить в памяти.

Несколько страниц из «Записок Я. М. П.» я сохраняю и переношу полностью в повесть.

Из «Записок Я. М. П.»

«Я стал естествоведом. И как это оказалось интересно! Это целый мир со своими законами, одно государство, где правит свет солнца. И во всем виноват мальчишка, которого я и в глаза не видел. Да его и не увидишь. Он стал невидимкой, съев цветок папоротника. А я углубился в книги. Не сумели мне во время положить под руку книги о Мичурине, о Бербанке, о Тимирязеве, Павлове. И вот теперь они лежали передо мной, а я будто вернулся в детство и, не зная, с какой начать, начал выбирать книгу с картинками. Наконец взялся за книжку американского садовода Лютера Бербанка. Он смотрел на меня с портрета. В изящном костюме среди вишневого сада он походил на доброго волшебника. И вот я забрался в этот сад. Чего я там только не увидел!

Вот гигант-вяз, протянувший могучие ветви — встанешь под них, и неба не видно. Можно подумать, что вязу сто лет, а ему всего пятнадцать. А вот близко-близко к вязу, точно прислонившись слегка, стоит громадное ореховое дерево — «королевское», так назвал его Бербанк. Я прошел в аллею лилий: среди белых великанов стояли карлики — так мне показалось, когда я смотрел на лилии. Я сорвал чернослив, и он едва уместился на ладони. Бербанк «поколдовал» над летней розой, и она стала цвести круглый год. А гордый подсолнух, который смотрел только на солнце, после того, как прикоснулся к нему Бербанк, склонил свою тяжелую голову к земле.

Может быть, и в лесу, когда мальчик пришел за бабушкиной сказкой в заросли папоротника, родилось чудо? Сколько я перерыл книг, но нигде я не встретил сведений, что папоротник цветет.

Нужны были столетия, чтобы из древнего папоротника появился в земной толще каменный уголь. Как знать, возможно, в ту далекую пору целое лето поднимались белые цветы папоротника. Однажды Тимирязеву принесли липовые листья с крупными пятнами и спросили: «Что это, Клемент Аркадьевич? Липа погибает? Он улыбнулся. — Нет. Это не болезнь — это жизнь. Сахар, сахар, друзья мои». Оказалось, что в очень жаркие дни листья превращают влагу в пар и откладывают кристаллики сахара. Откуда же взялись цветы папоротника? Сахар?