Пусть умирают дураки, стр. 106

Я тайком принес бутылку шампанского, чтобы отметить наш последний совместный вечер. Но я не намеревался разделять этот вечер с Элис. У Дженел было припасено три стаканчика. Элис открыла бутылку. Она была очень способной.

На Дженел был красивый ночной халат, и как всегда, она выглядела несколько трагично, лежа на этой больничной койке. Я знал, что она специально не использовала косметики (чтобы подготовиться к моему посещению), чтобы играть свою роль. Болезненная, бледная, прямо Камилла. Если не считать того, что в действительности она была вполне здорова и прямо дышала жизненной силой. Ее глаза блестели от удовольствия, когда она пробовала шампанское. Она держала, как в западне, в своей палате двух человек, которых она любила больше других. Им не позволялось быть в отношении ее нечестными никоим образом, или же как-то задевать ее чувства, даже не позволялось останавливать ее в ее нечестном отношении к ним. Но, может быть, именно это заставило ее протянуть ко мне руки и взять в них мою и держать ее, а Элис сидела тут же и смотрела.

С тех пор как я узнал об их отношениях, я постоянно старался не вести себя как любимый Дженел перед Элис. Элис тоже никогда не выдавала своих действительных отношений с Дженел. Глядя на них, можно было поклясться, что это две сестры или подруги. В своих отношениях они были совершенно естественными и спокойными, и только Дженел иногда прорывало, она вдруг принимала вид господина-мужа.

Элис отодвинула свой стул от постели Дженел к дальней стене, подальше от нее, от нас. Как будто тем самым хотела признать за нами статус любовников. По какой-то причине я воспринял этот жест очень болезненно, а он был так благороден.

Я стал смутно чувствовать, что завидую им. Им было так хорошо вместе, что они могли пойти даже на то, чтобы позволить мне выступать здесь открыто в роли официального любовника. И я понял, что это не была извращенность с ее стороны, а искреннее желание сделать меня счастливым, и я улыбался ей. Через час мы выпьем шампанское, я уйду, сяду в самолет и полечу в Нью-Йорк, а они останутся одни, и Дженел помирится с Элис. И Элис знала это. И еще она знала, что Дженел нужен этот момент со мной. Я преодолел возникшее у меня желание убрать свою руку. Это было бы неблагородно, а мужское заблуждение говорит о том, что мужчины в глубине души благороднее женщин. Но знал, что мое благородство натянутое. Я не мог дождаться того момента, когда уйду.

Наконец, я смог на прощание поцеловать Дженел и уйти, обещая позвонить ей на следующий день. Мы обнялись, когда Элис скромно вышла из палаты. Но она ждала меня за дверью и проводила меня до машины. Она тоже поцеловала меня, в губы, и я ощутил мягкую сладость ее губ.

— Не беспокойся, — проговорила она. — Я проведу ночь у нее.

Дженел рассказала мне об этом после операции. Элис провела у нее целую ночь, свернувшись клубком на кресле в палате. Это меня не удивило.

Я сказал Элис:

— Спасибо. Береги себя, — сел в машину и поехал в аэропорт.

Когда самолет полетел на восток своим обычным маршрутом, было уже темно. В самолете я не мог заснуть.

Я мог себе представить, как им будет хорошо вдвоем, Элис и Дженел, и был рад, что Дженел будет не одна. И был рад, что утром на рассвете буду завтракать со своей семьей.

Глава 39

В чем я никогда не хотел себе сознаться, так это в том, что моя ревность в отношении Дженел была нисколько не романтической, а прагматической. Я читал романтическую литературу, но ни в одной из прочитанных мною романтических повестей не смог найти утверждения о том, что одной из причин, по которым женатый человек хочет верности от своей любовницы, является его боязнь подхватить гонорею или что-нибудь еще похуже и передать потом своей жене. Я думаю, что одной из причин, по которым подобное не допускалось для любовницы, была та причина, по крайней мере, что женатый мужчина обычно лжет и говорит, что он более не разделяет ложе со своей женой. И по той еще причине, что он уже лгал и лжет своей жене и что, если он ее заразил, если он вообще может считаться человеком, то ему нужно было бы в этом случае сказать об этом обеим. Он ловится на двойной лжи.

Так, однажды ночью я сказал об этом Дженел. Она посмотрела на меня с мрачным видом и проговорила:

— А как насчет того, что ты подхватишь это от своей жены и передашь мне? Или ты считаешь это невозможным?

Мы проводили нашу обычную игру в пикирование, эту словесную битву, дуэль двух умов, дуэль сообразительностей, в которой допускались юмор и правда, даже жестокость, но не зверство.

— Нет, конечно, — сказал я. — Только шансы меньше. Моя жена очень строгая католичка. Она праведница. — Я поднял руку, как бы заранее предупреждая возражения Дженел. — И она старше тебя и не такая красивая, и у нее меньше возможностей.

Дженел несколько успокоилась. Любой комплимент по поводу ее красоты мог смягчить ее.

Потом я произнес, немного злорадно:

— Но ты права в одном. Если бы моя жена заразила меня, а я тебя, я не чувствовал бы вины. Все было бы в порядке вещей. Это было бы что-то вроде торжества справедливости, потому что и ты, и я — мы оба преступники.

Дженел не могла больше ничего возразить. Она просто подскочила на месте от возмущения.

— Я просто ушам своим не верю, не верю, что ты мог такое сказать. Просто не могу поверить. Я, может, и преступница, — сказала она, — а ты просто трус и подлец.

На следующую ночь, ранним утром, когда, как обычно, мы не могли больше уснуть, потому что были так обессилены друг другом и выпили бутылку вина, она стала так настаивать, чтобы я рассказал ей о своих детских годах, проведенных в приюте.

Когда я был ребенком, я любил использовать книги как магическое средство. В спальне поздним вечером, один-одинешенек, испытывая такое чувство отрешенности от остального мира, которое я никогда с тех пор не испытывал, я мог мысленно уноситься прочь и уходить от действительности, погружаясь в мир книги, а потом давая волю своей фантазии. Больше всего в свои десять, одиннадцать, двенадцать лет я любил читать романтические легенды о Роланде, Карле Великом, об американском Западе, но особенно про короля Артура и его круглый стол и его доблестных рыцарях Ланселоте и Галахаде. Но больше всего мне нравился Мерлин, потому что я считал себя похожим на него. А потом я давал волю своей фантазии и представлял своего брата Арти Королем Артуром, и это тоже было справедливо, потому что Арти обладал тем же благородством и честностью короля Артура, его целеустремленностью, самоотверженностью, чего у меня не было. Ребенком я фантазировал, представляя себя хитрым и дальновидным, и был твердо убежден в том, что буду строить свою жизнь, руководствуясь магией, волшебством. Так я полюбил мага короля Артура, Мерлина, который жил в прошлом, мог предвидеть будущее, который был бессмертен и премудр.

Именно тогда я разработал трюк моего реального переноса из настоящего в будущее. Я пользовался им всю свою жизнь: ребенком в приюте превращался в молодого человека, у которого умные ученые друзья; мог перенестись и жить в роскошных апартаментах и на диване в этих апартаментах заниматься любовью со страстной прекрасной женщиной.

Во время войны я служил в охране и в скучные часы этой службы, в патруле переносился в будущее, когда я буду уезжать в Париж, есть прекрасные изысканные кушанья и спать с блудницами. Под обстрелом я мог, как по волшебству, исчезать и переноситься в леса, где мог спокойно отдохнуть у тихого ручья, читая любимую книгу.

Все это срабатывало, действительно срабатывало. Я исчезал, как по волшебству. А потом вспоминал то время, когда я действительно принимал участие в тех великих событиях: вспоминал ужасное время и мне казалось, что мне всего этого удалось избежать, что я никогда и не страдал. Что все это было лишь сном.

Я вспоминаю, как был поражен словами Мерлина, который говорит королю Артуру, что тот будет править без его, Мерлина, помощи, потому что он, Мерлин, будет заточен в пещере молодой волшебницей, которую он обучил всем своим секретам. Подобно королю Артуру я спросил, почему. Почему Мерлин обучает молодую девушку всему своему колдовскому искусству только для того, чтобы стать ее пленником и почему он так счастлив спать в пещере тысячу лет, зная о трагическом конце своего короля? Я не мог понять этого. А потом, когда я вырос, почувствовал, что тоже могу сделать то же самое. Каждый великий герой, понял я, должен иметь какую-то слабость, и то же будет со мной.