Воля павших, стр. 55

– Народ у вас… – Степаньшин спрятал глаза.

– Ой, не надо, язык-то не мучай. Нас в красную пору и полутора тысяч счетных не сыскалось бы. А у вас одних мужиков на круг столько по вескам, – спокойно перебил его Гоймир. – В том толк, что овцы вы. Стричь вас – самое милое дело, ведаю, что говорю, право слово. Куда скажешь – туда они и бегут, а как стрижешь или режешь – одно блеют: «Господи помоги!» – И Гоймир поднялся, возвышаясь над словно бы растекшимся по столу мужиком. – Да вы тут ведь овец не водите? Так я тебе скажу, как их на бойню гонят. Поставят им так в голову барана-подманочка. Они и текут за ним, куда ведет. Хоть на бойню, так-то. Дед мой знал твоего деда. Так ли тот жил, как ты живешь? Да и живешь ли ты?

– Мальчик, – горько сказал Степаньшин. – Мальчик, где те ваши, что против силы встали? И дед мой – где? И отец? Думаешь, нам легко? Но мы живые. А они все – мертвые, мертвые…

– Это вы мертвые, – пошевелился Йерикка. – Каждый день, каждый час умираете. Дохнете от страха и молитесь, чтобы подольше подыхать. – Он скривился, помотал головой и неожиданно прочитал насмешливо:

Это Пушкин сказал. Был на Земле такой поэт… Ну что, Гоймир, пойдем?

– Здесь постойте. Я разом вернусь, – попросил Гоймир. – Дело сделаю и вернусь. – Он пошел к двери. Гостимир посторонился, тихо сказал:

– Ой, беды наворотишь горячим делом… С собой бери.

– Благо. – Гоймир пожал плечо Гостимира. Помедлил, объяснил: – Один пойду. Был мне Брячко трехродным. Мне и расчет вести…

…Аркашка, сидя за столом, хлебал щи из здоровенной миски. Хлебал неспешно, напоказ, что никого не боится – но заряженное картечью охотничье ружье (разрешенное!) лежало рядом на лавке.

Сцыпину было тревожно. Куда-то пропали городские сопляки, за которыми он специально ездил в Виард Хоран, чтобы их руками сорвать сделку со Степаньшиным – в надежде срубить бумагу на торговле с горцами. Если попали в руки данванов – по головке не погладят, хоть он и выдал, не задумываясь, прибывших к нему (как и рассчитывал!) гостей.

В окно постучали – размеренно и негромко. Аркашка поднял голову – и схватился за ружье, схватился, как за последнюю свою надежду… да так оно и было на самом деле!

Гоймир выстрелил прямо через окно – выстрелил не из ППШ, а из ТТ через прозрачное, как родник, привозное с юга данванское стекло. Мягкая пуля 7,62 мм пришлась Аркашке в правое плечо, развернула вокруг себя и бросила через лавку, в угол. Ружье загремело по чисто выскобленным доскам пола. Плечо, рука, часть груди разом онемели. Подвывая, Сцыпин зажал ладонью рану, поднял голову – и увидел бешеные, широко поставленные светлые глаза невесть когда успевшего войти горца – золотистыми искрами в них горел гнев.

– Сидеть, – услышал Аркашка, и этот голос парализовал его намертво, как заклятье.

– Ы-ы-ы-ы-ыиии… сижу-у… сижу-у… – садящимся, скулящим, каким-то юродствующим от страха и боли голосом простонал Аркашка, зажимая плечо. Жена с дочерью и сыном, выскочившие в горницу, сжались у двери. Мельком скользнув по ним взглядом, Гоймир мягко, бесшумно подошел к столу. – Стало, вот тут ты наших-то принимал, гнусь болотная?

– Ы-ы-и… за ни-им… за ни-им… – Аркашка корчился в углу, рука висела плетью, кровь капала на пол, собираясь в черную лужицу.

– Много ли взял за них? – спросил Гоймир, шагая обратно и не сводя глаз с Аркашки, вжавшегося в стену. И того вдруг прорвало:

– Гоймир! Не надо! Христом-богом! Не надо! Не хотел! Заставили! Грозили! Семья! Детишки! – стуча коленками по полу, с искаженным лицом Аркашка бросился к Гоймиру, ткнулся в мягкие сапоги, начал целовать их – истово, словно икону. – Гоймир! Не надо! Не убивай! Родненький! Матерью твоей! Не надо! – Он поглядел на горца снизу вверх со смертельным ужасом и сумасшедшей надеждой в плачущих глазах, кривя мокрый рот. Увидел там что-то такое – в этом сером, с золотыми искрами – и завыл бессмысленно, цепляясь здоровой рукой то за штанины, то за мохнатые ножны меча, то за сапоги, то за руки Гоймира, которые тот отдергивал с гадливой гримасой на лице: – Не! Не! Не-е-е! Я! Меня! Ы-а-а-а! bl-a-a-а… до!!!

Животный страх пленкой остывал в его глазах, неотрывно глядящих на единственного настоящего бога, в которого сейчас верил Сцыпин – на Гоймира.

– Ты, вижу, трясешься – тебе та же смерть, что Брячко. будет, – размеренно сказал Гоймир. – Не трясись. Что за радость труса мучить – от него в последний час смердит стократ больше, чем по жизни… Я тебя быстро сведу, перевет. Молись богу своему.

Рывком подняв икающего и пускающего слюни Аркашку, Гоймир страшным ударом всадил камас ему в живот и рванул лезвие, распарывая внутренности. Толкая Сцыпина перед собой, подвел к двери – тот смотрел бессмысленно и умоляюще, словно еще на что-то надеялся, и молчал. Потом вновь повернул лезвие и вогнал его изогнутый конец за ребра, в сердце.

И выбросил Аркашку наружу с крыльца.

– Душу твою Кащею без возврата, – тихо сказал он, делая шаг назад.

По рукам мальчишки текла кровь.

Кто-то потянул его за подол. Гоймир повернулся – это оказался пятилетний сын Аркашки. Жена его и дочь лежали у дверей воющей кучей тряпья.

– Зачем ты убил папу? – требовательно и без слез спросил ребенок, пристально глядя в глаза горца – своими, такими же серыми.

Гоймир встал на одно колено и провел ладонью по светлым, тоже как у него самого, волосам ребенка, пачкая их кровью. Потом рукоятью вперед протянул камас ему.

– Бери. В мужской возраст войдешь – убьешь меня. Пусть оно так будет – расти будешь с мужской думкой за месть. Живи той думой – все лучше, чем как твой отец, ложью да молитвой. Будем живы – сыщи меня, коли почуешь, что вдосталь сил да умения скопил. Одно – не торопись, потому как я не сжалюсь… да и не медли, потому как без чести – старика вбить.

Обеими руками мальчик взял камас – их потянуло вниз стальной тяжестью, но ребенок удержал оружие и серьезно кивнул:

– Хорошо. Я убью тебя, когда вырасту. Я тебя обязательно убью.

– Санька! – завыла женщина, протягивая руку с пола. – Ты что говоришь?!

– Смолкни, дура, – сказал Гоймир, не поворачивая головы. – Станется – вырастет он не таким выб…ком, как муж твой. Станется – начнет нас убивать, но не предаст никого за столом своим, как гостя принимая, через хлеб ему в глаза глядя, подле Огня печного сидя! Смолкни и не смей в его путь встревать!..

…– Убил?

Спросил это только Гостимир. Олег стоял, где стоял, по-прежнему молча". Йерикка смотрел куда-то в угол.

Вошедший Гоймир сел к столу, нашарил, глядя под ноги, в миске огурец, захрустел. Невнятно сказал:

– Зарезал… Да что… не вернешь ни деда Семика, ни Брячко… В толк возьми! – Он плюнул огрызок обратно в рассол и поднял голову: – То ведь меня да Вольга, то нас должны были убить! Мы-то в обратную пошли, а…

– Ты не о том думаешь, – откликнулся вдруг Йерикка. – Они вторглись на наши земли. Целой воинской частью, нагло. – Рыжий горец обвел всех своих товарищей холодным взглядом. – Это уже не зерно потравленное! Это нам в лицо плевок почище убитых в Трех Дубах, почище Ломка! Потому я предлагаю по возвращении собрать ребят и обсудить ответные меры.

– Набег? – во взгляде Гоймира появилась осмысленная злость, похожая на голубой огонек.

– Конечно, – кивнул Йерикка, и Олег впервые увидел, что такое «зловещая улыбка», – раньше он эти слова считал выдумкой писателей. – И если кто-то решил, что мы теперь вроде тряпки при входе – то скоро он убедится в обратном. Так как, водитель?

Гоймир улыбнулся в ответ. Или просто оскалился.

ИНТЕРЛЮДИЯ

«БАЛЛАДА О НЕНАВИСТИ [32]»