Крестный отец, стр. 68

— Еще раз, сука, тронешь мою сестру — убью, — сказал он.

Эти слова разрядили напряжение. Потому что, если бы Санни Корлеоне действительно хотел прикончить Карло, он бы, конечно, никогда не стал угрожать. Угроза вырвалась у него от досады — оттого, что нельзя привести ее в исполнение. Карло прятал от него глаза. Не поднимая головы, он продолжал сжимать в кольце своих рук железные прутья перил и оставался в этом положении, пока машина Санни, взревев мотором, не унеслась прочь и до его слуха не донесся непривычно участливый, почти отеческий голос Тренера:

— Ну будет, Карло, идем в лавку. Незачем торчать у всех на виду.

Только тогда Карло осмелился оторвать взгляд от каменных ступеней крыльца, расправить согнутую спину, расцепить руки, сплетенные вокруг перил. Выпрямясь во весь рост, он заметил, какими вытаращенными глазами, мучительно морщась, уставилась на него ватага ребят, свидетелей надругательства, учиненного одним человеком над другим. Карло Рицци слегка мутило — больше от потрясения, от животного страха, овладевшего им безраздельно, потому что в остальном он вышел из-под дождя жестоких ударов сравнительно невредимым. Он не противился, когда Тренер увел его за руку в заднюю комнату кондитерской и положил ледяную примочку на лицо, не разбитое, не окровавленное, но бугристое от шишек, украшенных синяками. Страх отпустил его, и теперь, при мысли об унижении, которому он подвергся, у Карло свело живот, его вырвало. Тренер поддерживал ему голову над раковиной — поддерживал его, словно пьяного, помогая взойти по лестнице в квартиру над кондитерской лавкой, уложил его в одной из спален. Карло и внимания не обратил, что Салли Рэгс незаметно исчез куда-то.

А Салли Рэгс прошелся пешком до Третьей авеню и позвонил Рокко Лампоне доложить о случившемся. Рокко принял известие спокойно и, в свою очередь, сообщил его по телефону caporegime Питу Клеменце. Клеменца недовольно крякнул, присовокупив:

— Э-э, будь он неладен, этот Санни, бугай психованный. — Однако сперва его палец благоразумно нажал на рычаг, и потому слова эти не достигли ушей Рокко Лампоне.

Потом Клеменца позвонил в Лонг-Бич Тому Хейгену. Хейген, секунду помолчав, сказал:

— Как можно скорей вышлите на дорогу несколько машин на случай, если Санни что-нибудь задержит по пути — пробка или дорожное происшествие. Когда на него находит такое, он не соображает, что делает. А наши доброжелатели, возможно, уже прослышали, что он в городе. Мало ли что…

Клеменца с сомнением сказал:

— Пока я успею поставить ребят на дорогу, Санни уж будет дома. А раз я не успеваю, то не успеют и Татталья.

— Да, знаю, — терпеливо сказал Хейген. — Но может случиться что-нибудь непредвиденное, и Санни застрянет. Постарайтесь, Пит.

Мысленно чертыхаясь, Клеменца позвонил Рокко Лампоне и велел послать на нескольких машинах людей прикрыть дорогу на Лонг-Бич. Сам тоже вывел свой ненаглядный «Кадиллак» и, взяв троих из караульного отряда, охранявшего теперь его дом, двинулся по мосту через Атлантик-Бич, по направлению к Нью-Йорку.

Один из зевак, которые толклись возле кондитерской, — средней руки игрок, но неплохой осведомитель, состоящий на жалованье у семьи Татталья, — позвонил связному, через которого передавал сведения хозяевам. Однако семейство Татталья еще не перестроилось применительно к требованиям военного времени, и донесение долго просачивалось сквозь изоляционные прокладки, пока дошло до caporegime, который связался с главой семейства. К этому времени Санни Корлеоне благополучно вернулся под отчий кров, в поместье возле города Лонг-Бич, готовый предстать пред грозные очи разгневанного родителя.

ГЛАВА 17

Война 1947 года между семьей Корлеоне и Пятью семействами, которые объединились против нее, доставалась обеим сторонам недешево. Обстановка осложнялась тем, что извне на воюющих, в отместку за убийство капитана Макклоски, ощутимо давила полиция. Редко бывало до сих пор, чтобы оперативные чины полицейского управления не считались с нажимом, исходящим от облеченных властью должностных лиц, под покровительством которых в игорных притонах и разного рода вертепах процветал порок на коммерческой основе, — однако в данном случае должностные лица оказались бессильны, как бессильны штабные генералы охваченной мятежом и смутой армии, когда полевые командиры уже не подчиняются приказам сверху.

Семья Корлеоне меньше своих противников пострадала от такого прорыва на защитных рубежах. Самую прибыльную статью ее дохода составляли азартные игры, и поэтому наиболее чувствительный урон она терпела от гонений на «числа», иначе говоря, подпольную лотерею. Устроителей, продававших билеты, ловили с поличным и, обработав предварительно дубинками, швыряли за решетку. Раскрыли несколько подпольных «банков», или игорных домов; устроили облавы, причинив серьезный денежный ущерб их содержателям, «банкирам». «Банкиры» — люди большей частью с весом — шли жаловаться к caporegimes, те вынесли их претензии на семейный совет. Но ничего нельзя было поделать. «Банкирам» предложили временно прикрыть их заведения. В Гарлеме, самом доходном районе, «банкиров» позволяли подменять местным неграм, которые орудовали порознь, кто где, всяк на свой страх и риск — и накрыть их полиции было трудно.

После гибели капитана Макклоски в печати стали там и сям мелькать сообщения, связывающие его имя с именем Солоццо. Приводились доказательства, что Макклоски незадолго до убийства получал откуда-то наличными крупные суммы денег. Эти сведения исходили от Хейгена, его стараниями попадали на страницы газет. Полицейское ведомство отмалчивалось — не опровергало и не подтверждало сообщения печати, — а между тем они оказывали действие. Через осведомителей, через своих же полицейских, состоящих на жалованье у семьи Корлеоне, в полицию поступали подтверждения того, что Макклоски был мошенник. Ладно бы он брал просто деньги, обыкновенные бесхитростные взятки — это бы, в глазах рядового полицейского служаки, еще полбеды. Но он брал деньги, которые грязнее грязи, — деньги, вырученные от убийства, от торговли наркотиками. А такое, по нравственным представлениям, бытующим в полиции, — грех непростительный.

Хейген понимал, что полицейскому свойственна до смешного наивная вера в законность и порядок. Вера куда более истовая, чем у обывателя, которому он служит. Ведь порядок, законность — это тот волшебный источник, откуда полицейский черпает свою власть — личную власть, услаждающую его точно так же, как услаждает личная власть почти каждого. С другой стороны, в нем всегда тлеет обида на тех, кому он призван служить. Обыватель для него одновременно и подопечный, и жертва. Как подопечный, он неблагодарен, груб, придирчив. Как жертва — увертлив и опасен, полон коварства. Стоит ему попасться в лапы стражу порядка — и то самое общество, которое полицейский охраняет, приходит в движение, чтобы любыми средствами свести его старания на нет. Спешат с подкупами важные должностные лица. Сердобольный суд выносит прожженным громилам условные приговоры. Губернаторы штатов и сам президент не скупятся на помилования, если преступника, стараниями уважаемых адвокатов, уже вообще не оправдали. Со временем полицейский становится умней. Почему бы ему самому не прибирать к рукам денежки, которыми откупается от закона темная публика. Ему они нужнее! Пусть его дети учатся в колледже — чем они хуже других? Пусть жена его ходит за покупками в дорогие магазины. Да и ему не грех прокатиться зимой в отпуск во Флориду, позагорать у моря. Как-никак он рискует жизнью на работе, это вам не шутки!

И все же, как правило, существует граница, которую он не преступит. Да, он возьмет деньги от букмекера и не будет мешать его противозаконному занятию. Он примет мзду от водителя, который поставил машину в неположенном месте или превысил дозволенную скорость. Он согласится, за соответствующее вознаграждение, смотреть сквозь пальцы на девочек, готовых приехать по вызову на дом, — на веселых девиц, которые высыпают по вечерам на панель. Пороки такого рода ведутся искони, они свойственны человеческой природе. Но полицейскому, как правило, не всучишь взятку за попустительство вооруженному грабежу, торговле наркотиками, изнасилованиям, убийствам и прочему, что числится в наборе изощренных злодеяний. Они, по его понятиям, подрывают самые основы его личного всесилия, и мириться с ними нельзя.