Трудно быть хорошим, стр. 62

— Да, бабушка, — ответила Сэйра. — В Крессельтоне учатся только девушки. Да нет, нет же, я не беременна.

Бабушка стояла, вцепившись в широкую деревянную ручку своей черной сумки, которую крепко прижимала к животу согнутыми локтями. Ее глаза поблескивали сквозь круглые очки в металлической оправе… Она сплюнула на траву рядом с туалетом. По ее настоянию Сэйре пришлось проводить ее туда, пока тело переносили в церковь. Тяжело опираясь на Сэйру своей худой морщинистой рукой, бабушка сказала:

— Надеюсь, они там действительно научат вас уму-разуму. Да и Господь всюду с нами. Мне-то очень хотелось бы правнука. И кстати, для этого вовсе не обязательно быть замужем. Поэтому я и спросила. — Она достала из сумки бутылку «Трех шестерок» и отпила из нее глубокими короткими глотками, откинув назад голову.

— Вокруг Крессельтона почти нет никого из черных, — объяснила Сэйра, наблюдая, как пшеничная водка, пузырясь и булькая, исчезает из бутылки. — И потом, я сейчас действительно много занимаюсь рисованием и лепкой… — Может быть, сказать, что ей очень нравятся работы Джакометти? Нет, лучше не надо, решила она. Даже если бы бабушка и слышала о нем, хотя наверняка, что нет, то нашла бы его скульптуры чересчур тощими. Сэйра улыбнулась, вспомнив, как трудно ей было убедить бабушку, что даже если бы в Крессельтоне не дали стипендии, она все равно нашла бы способ попасть туда. Почему? Потому что в Крессельтоне лучшие учителя. Бабушка же видела счастье внучки в том, чтобы та вышла замуж и в первый же год родила.

— Так вот, — сказала бабушка, с достоинством пряча бутылку обратно в сумку и просительно заглядывая Сэйре в лицо. — Я бы не отказалась от правнучка. — Но, увидев улыбку Сэйры, она глубоко вздохнула и с гордым видом зашагала по камням и траве к паперти.

Проходя между рядами скамеек в церкви, Сэйра увидела затылок деда. Он сидел на первой средней скамье перед гробом. Его седые волосы были непомерно длинны и мягко вились. Когда они с бабушкой сели по обе стороны от него, он повернулся к ней и ласково взял ее руку в свою. Сэйра на минуту прижалась щекой к его плечу и почувствовала себя совсем маленькой.

Чтобы добраться сюда из города, им пришлось проехать двадцать миль по грунтовой дороге. В течение всего пути они вдыхали сильный, густой аромат жимолости, разомлевшей под жарким весенним солнцем. Церковь была невзрачная, полупризрачная, потемневшая от непогоды, с пустыми окнами и осевшей дверью. Однажды поджигатели с пылающими крестами в руках спалили ее старое деревянное здание дотла. Раскидистый дуб, под которым Сэйра любила играть в детстве, все еще возвышался посреди церковного двора, простирая свои ветви от крыши церкви до противоположной стороны дороги.

Во время краткой, но очень торжественной заупокойной службы Сэйра и ее дед были единственными, кто не плакал. Затем гроб перенесли в катафалк и отвезли на кладбище, находившееся неподалеку, совершенно заросшее, с белыми могильными камнями, похожими на руины древней цивилизации. Там Сэйра краем глаза наблюдала за дедом. Он хоронил сына, но не казался сломленным горем — спина прямая, глаза ясные, без слез. В нем было простое и величавое мужество. Он с достоинством нес груз заботы о семье и свое горе. Странно, что мне никогда не приходило в голову написать его таким, каким я вижу его сейчас. Просто профиль и никаких безликих, ничего не значащих фигур на заднем плане. Просто его гордое коричневое лицо, обращенное к свету. Униженность, которая пугала ее в лицах черных мужчин, была униженностью черных, навеки связанных белыми. Но в лице деда ничего подобного не было. Он стоял, как скала, внешне спокойный, опора и защита семьи Дэвис.

— Я как-нибудь нарисую тебя, дед, — сказала Сэйра, когда собрались уходить. — Просто так, как ты стоишь сейчас, вот с этой упрямой жесткой линией скул. С твердыми Да и Нет во взгляде.

— Тебе скучно будет рисовать старика, — сказал он, отрываясь от своих мыслей и глядя ей в глаза. — Если тебе так уж хочется, изобрази меня в камне.

Могила получилась пышной и красной. Венки разложили на одной стороне, с дороги были видны только цветы. Но ветер уже начал теребить лепестки роз, а капли дождя оставляли линялые следы на зеленых пенопластовых обрамлениях. Через неделю отторгнутые ветки жимолости, шиповник, дикий виноград и трава возьмут свое. Будто ничего не произошло.

— Что ты говоришь, вернуться домой? — Брат, кажется, был по-настоящему удивлен. — Да мы все гордимся тобой. Сколько еще черных девушек учится там? Только ты? А, есть еще одна, да и та с Севера. Это что-то да значит!

— Я рада, что ты доволен мной, — сказала Сэйра.

— Доволен тобой! Да это как раз то, чего хотела бы мама — чтобы маленькая Сэйра получила хорошее образование. Того же хотел бы отец, если бы он вообще был способен чего-то желать после смерти мамы. Ты всегда была очень смышленой. Когда тебе было два года, а мне пять, ты научила меня, как можно съесть мороженое и не запачкаться. Сначала, сказала ты, нужно немного надгрызть донышко стаканчика, а потом высосать мороженое через отверстие. А то ведь я не знал, что делать, когда мороженое начинало таять.

— Иногда так стремишься к чему-то, а потом оказывается, что это совсем не то, что тебе нужно, — сказала Сэйра. Она тряхнула головой, нахмурилась. — Иногда я неделями стараюсь нарисовать карандашом или красками лицо, совершенно непохожее на лица окружающих меня людей, может быть, только отдаленно напоминающее кого-то. Как же мне не сомневаться, на своем ли я месте?

Брат улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, что неделями рисуешь одно и то же лицо и еще сомневаешься, на своем ли ты месте? Ты шутишь! — Он потрепал ее по подбородку и громко рассмеялся. — Сначала ты научишься рисовать то лицо, потом сможешь нарисовать меня и изваять деда в камне. А потом ты вернешься домой или поселишься во Франции, в Париже.

В его любви, свободной от резонерства, было столько живительной веселости, что слезы выступили у нее на глазах и она умиротворенно прижалась к его груди. Ей вдруг подумалось, а был ли брат у Ричарда Райта?

— Ты дверь, через которую я могу войти в любую комнату, — сказала она. — Никогда не закрывайся.

— Ладно, — ответил он, как будто понял, что она имела в виду.

— Так когда же мы увидим вас снова, мисс? — спросил он позже, подвозя ее к автобусной остановке.

— Я как-нибудь появлюсь без предупреждения и устрою вам сюрприз, — сказала она.

На автобусной остановке, перед маленькой бензоколонкой Сэйра обняла брата. Белый служитель прервал свое занятие и уставился на них с вызывающей презрительностью.

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, — сказала Сэйра, — что мы — древний народ в молодой стране?

Она смотрела на брата из окна автобуса, пока маленькая бензоколонка не скрылась из виду. Грузный «Грейхаунд» направился к Атланте. Оттуда Сэйра полетит в Нью-Йорк.

До кампуса она доехала поездом.

— Господи, — сказала одна из подруг. — Как ты прекрасно выглядишь. Побыть дома пошло тебе на пользу.

— Ты ездила домой? — спросил кто-то. — Ну и как там?

— Да, как там? — эхом отразилось в сознании Сэйры.

— Как там? — переспросила она, пытаясь собраться и вновь обретая равновесие.

— Как там? — Она видела свое отражение в улыбающихся карих глазах.

— Там было очень хорошо, — сказала она медленно, отвечая улыбкой на улыбку и думая о деде. — Очень хорошо.

Девушка улыбнулась еще шире. Пошла покачивающейся походкой к дальним теннисным кортам. Ее волосы развевались на ветру.

Нужно смотреть на крысу в упор. И не важно, скроется она или нет. Я взрослая женщина. Я только что похоронила отца и скоро смогу сделать портрет деда в камне.

Лесли Силко

Сказитель

Перевела М. Бородина

Солнце каждый день подымалось все ниже над горизонтом, его движение по небу становилось все медлительней, и наступил день, когда ее охватило страшное волнение, и она принялась звать тюремщика. Она просидела здесь уже много часов, а солнце так и не сдвинулось с середины своего пути. Цвет неба последнее время был недобрым — бледно-голубой, почти белый, даже когда нет облаков. Она сказала себе: когда небо неотличимо ото льда, охватившего реку белым и плотным покровом, — это плохой знак. За рекой тундра тянулась еще дальше к горизонту, но все границы между рекой, холмами и небом терялись в плотном свечении бледного льда.