Трудно быть хорошим, стр. 38

Тим О’Брайен

Заскок

Перевел Ш. Куртишвили

Сумасшедший? Я?

Время уже за полночь, поцеловав жену в щеку, тихонько выскальзываю из постели. Ни света, ни звука. Натягиваю джинсы, фланелевую рубашку, рабочие ботинки и выхожу на задний двор. Место я наметил возле сарая. По-вашему, значит, сумасшедший? Может так, а может, и нет. Вы лучше послушайте. Наступает час массовых убийств. Слышите? Это звуки Физики.

Вы только послушайте.

Закройте глаза, сосредоточьтесь. Это электрон, не так ли? Пощелкивают фотоны, потрескивают протоны, ровно жужжит гравитация.

Я пользуюсь обыкновенным заступом. В небесной вышине над горами висит бледная и ущербная луна. Света для работы достаточно. Воздух прохладный. Ощущаешь себя погруженным в бесконечный сон. «Ладно, приступим», — шепчу себе под нос и начинаю копать. Отваливаю первый ком. Наклоняюсь, разминаю землю и просеиваю ее меж пальцев. И сразу же чувствую себя совершенно по-новому, в безопасности. Сумасшедший? Вроде нет. Пока еще.

Будет нелегко, но я не отступлюсь.

После долгих сорока пяти лет бессонницы и ночных страхов наступил час, когда надо взять контроль в свои руки. Это не сумасшествие, не паранойя. И отнюдь не потеря здравого смысла. Это всего лишь предусмотрительность.

Балансирование силы, балансирование разума. Похоже на хождение по канату, не правда ли? И где же резон? Бесконечность может расколоться в любую минуту.

«Сумасшедший»… в…

Бери лопату и двигай работать.

Сила и решительность — признаки здравого ума. Руки, ноги и спинной хребет плюс сила воли. Я не отступлюсь. Здешняя горная каменистая земля неподатлива, но я тоже из упрямых. Давайте-давайте, смейтесь надо мной. Недоумевайте, вскидывайте брови. Ничего. Мне сорок пять, а это крайне опасный возраст. Так кто же свихнулся? Я? Или вы? Глухонемые, самодовольные, правоверные невежды. Уснувшая часть рода человеческого. Вы, бедные, жалкие твари. Вы, поглотители коктейлей и пожиратели «Соминекса». Послушайте: Канзас в огне! Что мне остается делать? Вы дрыхнете, а я копаю. Копаю и копаю. Вошел в ритм. Подумайте о Густере и Киссинджере. Вспомните Ноя. Подумайте об этих ямах в полях озимой пшеницы. Никаких метафор. Бомбы реальны.

Проработал целый час. Потом луна стала склоняться к горизонту, и я, раздобыв в сарае гирлянду разноцветных новогодних лампочек — красных, синих и зеленых — развесил ее по деревьям и кустам, врубил электричество и стал копать дальше.

Слава богу, ночь спокойная. Тьфу, сглазил. Только принялся насвистывать старую добрую песенку, открывается задняя дверь.

— Папа, — голос Мелинды.

Начинается.

Моя дочь, в пижаме и тапочках, рысью несется к яме. Ей зябко, она дрожит от холода, обхватывая себя руками, и говорит шепотом:

— Что случилось? Черт побери, что ты делаешь?

— Ничего, — отвечаю я, но в горле першит. Мне что, стыдно? — Ничего, принцесса. Просто копаю.

— Копаешь?

— Да.

— Что копаешь?

Я сглатываю застрявший в горле ком и улыбаюсь. Вопрос, конечно, резонный, но мой ответ разом отметает все подозрения.

— Яму, — говорю. — Что же еще?

— Вон как.

— Обычную яму. Все просто! А теперь быстренько в постель. Завтра в школу вставать.

— Яму… — бормочет Мелинда.

Скрестив руки на груди, она смотрит на меня взглядом одновременно строгим и снисходительным. Странный ребенок. Двенадцати лет, но очень умная и упрямая. Даже слишком умная и слишком упрямая. Вся в мать, и так же доводит меня иногда до нервной дрожи.

— Понятно, — говорит она. И, помолчав, кусает верхнюю губу. — Понятно. А какую яму?

— Глубокую.

— Я понимаю, но…

— Слушай, ангелок, я серьезно говорю. Иди домой. Сию минуту.

Мелинда косит взглядом сперва на лопату, потом на гирлянду, потом на меня. Я чувствую себя не в своей тарелке. Виноватым и смущенным. Ее пристальный взор сбивает меня с толку.

— Ну скажи — требует она, — для чего тебе яма?

— Долгая история.

Она кивает:

— Глупая история, бьюсь об заклад.

— Вовсе нет.

— И бестолковая.

— Нет.

— Папа!

Я отбрасываю лопату, опускаюсь на колени и шлепаю ее по попке. Неуклюжий жест, умоляющий, словно я прошу у нее прощения. Я что-то внушаю. Говорю, что все это ерунда. Просто яма, так, маюсь дурью. Без всякой цели Не срабатывает. Она скептик, верит только в абсолютную истину. Санта-Клаус для нее пустой звук.

Что мне остается делать?

Я смотрю на горы и рассказываю ей все как есть. Мир в опасности, может случиться непоправимое, нам необходимо безопасное убежище, место, где можно укрыться.

— Застраховаться, — говорю я мягко, — как… как крысы или кролики. Им всегда есть где спрятаться.

Мелинда улыбается.

— Ты хочешь жить там? В крысиной норе?

— Нет, маленькая. Это только…

— О, господи!

— Вот богохульничать не надо.

— Ну ты даешь!

Она шмыгает носом. Пожимает плечами, вскидывает голову, отворачивается от меня и застывает в гордой позе. По-моему, она разочарована.

Канзас в огне.

Как это объяснить ребенку?

— Да, — вздыхает она. — Это на самом деле глупо. Одно скажу тебе точно — маму сразу подбросит до потолка.

— Похоже на то.

— Господи, она же разведется с тобой.

— Уж с этим мы уладим.

— Я тебе говорю, она скажет, что это глупо, вот увидишь. Кому охота жить в земле?

— Ты не понимаешь.

— Представь себе.

Это для безопасности, — говорю я.

В ее улыбке ни тени жалости Кивает на яму и поддает ногой ком земли:

— Дурачок.

— Ну-ка пошли спать.

Хочу взять ее на руки, но она увертывается. Говорит, что я потный. Тащу ее за руку. В доме пахнет воском и дезодорантом «Виндекс». Моя супруга крайне щепетильна в таких делах; она у меня поэт, личность творческая. Верит в прозрачность метафор и чистоту языка. Структура должна быть четкой, все по полочкам.

Ямы чистотой не блещут, безопасность может оказаться довольно грязной. Мелинда, конечно, права. У меня есть кой-какие проблемы дома — по сути дела, в разгаре война нервов, — и чтобы мой проект увенчался успехом — а он должен им увенчаться — мне придется действовать с большим тактом и изобретательностью.

Начнем.

Я увожу Мелинду в спальню. Укрываю одеялом, смахиваю с ее лба комочки глины и, поцеловав, желаю крепкого сна. Делаю все нежно, но внушающе.

— Пап?

— Что, родная?

— Нет, ничего.

— Говори, говори, — подбадриваю.

Она отрицательно качает головой:

— Нет, ты с ума сойдешь!

— Не сойду.

— Точно сойдешь.

— Ну не томи.

— Да нет, ничего, — бормочет Мелинда. — Кроме того, что…

— Кроме чего?

— Кроме того, что ты псих. Правда ведь?

Не проронив ни слова, улыбаюсь и закрываю дверь. Но на кухне пальцы мои все же сжимаются в кулак. Псих? Из-за того, что выжить хочу? Наливаю себе в стакан лимонаду и отхожу к широкому окну, выходящему во двор. Разве Ной был психом?

Уже поздно, голова раскалывается, но я заставляю себя обмозговать все, чтобы разложить по полочкам. Сейчас середина апреля. Копать я кончу, наверное, к июню или июлю. И еще на отделку останется три месяца. Выкопаю яму, забетонирую стены, сверху перекрою стальной крышей. Не поскуплюсь, устрою все с размахом. Поставлю резервуар с водой. Раздобуду электродвижок. Стены завешу коврами. Оборудую гостиную, кабинет (облицую сосной), две спальни, чуланы, может быть, теплицу с искусственным освещением. Стол для пинг-понга, пианино. Куплю новейшие бытовые приборы — микроволновую печь, светильники и всю ту мелочовку, без которой не обойтись. Там будет уютно, клянусь богом. Как же иначе? Дом должен быть убежищем, а убежище — домом. Для Бобби — пишущую машинку, для Мелинды — игровую комнату. Большой холодильник заполню икрой и креветками… Псих? Я отец и супруг, и у меня есть обязательства — содержать и защищать семью. Всем этим не от хорошей жизни занимаюсь. Ненавижу все это. Я боюсь. Предпочел бы, чтоб на Земле длились вечно благость Божия и мир, чтобы наступила эра постоянной нормальности, чтоб домашнее хозяйство можно было вести по-человечески.