Ненаследный князь, стр. 88

…я и его высочеству со всею любезностью, на которую только способна, заявила, что до свадьбы никаких-то романсов заводить не стану. И его высочество зело очарованный был моими словами. А нынешним вечером прислал цельную корзину роз. Да не такую, каковые в наших цветочных лавках ставят, те-то маленькие, туда-то и помещается цветов с полдюжины, оно и понятно, что с того дарителю экономия немалая выходит. А мне принесли корзину огроменную, в которую не розы — репу складывать можно, ежели уродится. И вся-то она в ленточках золоченых. А сверху карточка лежит, как полагается, с сердешным приветствием и записочкою, что, дескать, мнение мое его высочество уважают. Еще днем оне прониклися и обещалися самолично мне мужа подыскать, сватали молодого княжича Вевельского… Так что передай супружнице, дорогой мой дядечка, что в скором времени выпорхнет ваша Тианушка из родного-то гнездышка… и с кем-то она тогда лаяться станет? Ах, дядечка мой любый, боязно мне ныне и совет твой надобен, дабы не сотворить чего, об чем мы с тобой жалеть бы крепко стали. Как быть? Королевич — мужчина видный и ласковый такой, каковым вы, дядечка, только с опохмелу бываете. Но помню строгие ваши наставления, и рвется сердешко мое, екает…

…того и гляди, вовсе екнется.

…не зная, чем на королевскую ласку ответить. В супруги-то мне самого княжича Вевельского пророчит, а он — мужчина строгий, видный. И боюся я, дядечка, страсть до чего боюся! Уповаю едино, что не забидят его высочество сиротинушку подкозельскую, смилуются. Засим кланяюся низко и с нетерпением жду от вас, милый дядечка, письмеца.

Себастьян с трудом удержался, чтобы не дописать: «Спасите нас, пожалуйста!»

ГЛАВА 15,

в которой повествуется о женской зависти, ревности и прочих прелестях существования в коллективе сугубо женском

Люди бывают разные, как и свечи: одни для света и тепла… а другие — в задницу!

Заключение, сделанное панной Раневской на основании немалого жизненного опыта

— А вот вам вальта. — Евдокия выбросила карту, перекрывая Лихославову десятку, и поморщилась, когда он ответил:

— И вам, милая панночка…

Червового не пожалел. Валет хорош, белобрыс, улыбчив, чем-то на Лихослава похож.

— Ха, не напугаете…

Бубны были в козырях. И хитрая физия червового валета скрылась с Евдокииных глаз.

— Рискуете, панночка. — В руке Лихослава остались три карты, он поглядывал то на них, то на Евдокию, и по глазам нельзя было понять, о чем думает…

— Риск — дело благородное. — Евдокия прикусила кончик косы. На руках была одна мелочовка, и если Лихослав не заберет нонешний банк или не сыграет на отбой, то вернутся все вальты, а с ними и десятки к Евдокии.

Он же не спешил.

Думал.

Тарабанил пальцами по полу…

— Ежели так, то, может, ставки поднимем?

— Отчего бы и нет? — И Евдокия подвинула две шоколадные позолоченные медальки к банку, в котором уже было с полдюжины трюфелей, остатки пьяной вишни и булочка с цукатами, немного, правда, надкушенная, но оттого не менее ценная.

Лихослав, почесав мизинцем подбородок, сказал:

— И не знаю, чем на такую щедрость ответить-то… — Он положил карты на ковер. — Давайте иначе…

— Как?

— Если выиграю я, вы меня поцелуете.

Евдокия хмыкнула:

— А если я?

— То я поцелую вас.

— Интересно у вас получается, пан Лихослав… как ни крути, а целоваться придется?

— Вас это пугает?

— Ничуть.

В конце концов, играть на конфеты, которые при любом раскладе Евдокии останутся, уже поднадоело.

— Можем иначе. — Лихослав погладил карты. Что у него там? Тузы ушли в отбой, из королей выпал пиковый и бубновый… дамы? Пара дам, от которых Евдокии было не отбиться? — Если выиграете вы, я исполню ваше желание… не шутейное, как прежде, а всерьез.

— Любое?

— В рамках разумного.

— А если проиграю я, то…

— Я вас поцелую. — Отчего-то эти его слова прозвучали едва ли не угрозой.

…и холодком по полу потянуло, хотя окно Евдокия заперла. Почудился вдруг взгляд, настороженный, раздраженный даже… оглянулась.

Никого.

Пусто. И только покрывало непостижимым образом съехало с рамы, приоткрывая угол серого зеркала.

— Я вас не боюсь, — решилась Евдокия. — Согласна.

— Я не сомневался! Вы очень смелая женщина. — Лихослав поднял карты и, стукнув ими по полу, бросил на вальта бубновую даму.

От же ж!

И сидит, посмеивается… правда, улыбка какая-то кривоватая… и снова холодком по ногам, ощутимо так… и пальцы вдруг заледенели.

А взгляд, сверлящий спину, стал злым.

Или нет, это не злость — скорее ненависть. Глухая. Застарелая.

Лихослав вдруг покачнулся и, побелев, прижал ладонь к груди.

— Вам плохо?

Мотнул головой, хотел что-то сказать, а не смог.

Да что здесь происходит? Вскочив на ноги, Евдокия оглянулась. Пустая комната. И все ж таки… покрывало медленно съезжало, будто кто-то с той стороны тянул его. Заколыхался огонек свечи, присел…

— Евдокия… — Лихослав схватил за руку, стиснул и на себя дернул, да так, что Евдокия едва не растянулась на полу. — Тише. Держись меня. Обними.

За спину тянул. И Евдокия подчинилась, потому что…

…странно все…

…и свеча вот-вот погаснет, не устоит перед ледяным дыханием того, кто прячется в зеркале…

Стоило подумать, и огонек, вытянувшийся в тонкую рыжую нить, оборвался. В воцарившейся темноте, густой, кромешной, было слышно хриплое дыхание Лихослава. И скрип — не то двери, подпертой стулом, не то половин.

Или зеркала…

Револьвер сам собою в руку лег.

— Нет. — Лихослав был рядом. — От него не будет пользы. Сиди…

Он держал за руку, и пальцы его были горячими, едва ли не раскаленными. А сама Евдокия замерзала…

…она знала, что такое холод.

И экипаж, севший задней осью в полынью. Кони храпят, танцуют, а вода расползается по застывшей реке, подтапливая казавшийся таким надежным лед. Кучер спешит выпрячь четверик, и матушка злится. А Евдокия слушает многоголосицу волчьего хора, стараясь не думать, что до ближайшего жилья сотня верст. И ездит-то она верхом не слишком хорошо…

Ей пятнадцать.

И мрачный ельник пугает. А прозрачное небо предупреждает о скорой метели. Та воет, злится, налетает с севера, сечет мелкою снежной крупой, ветром, наотмашь, ровняет дорогу, клонит ели к земле, и те хрустят, гнутся, падают…

…лошади кричат, почти как люди…

…буря все длится и длится, а с нею пробирается сквозь шубы, меха лютый северный мороз. Ей тогда казалось, что все: жизнь ее недолгая оборвется… было страшно.

Почти как сейчас.

И покрывало соскальзывает с зеркала…

— Пр-р-рочь. — Лихослав говорил низким голосом, от которого Евдокии хотелось зажать уши руками, лишь бы не слышать.

Ни его.

Ни тихого вздоха из темноты.

— Пр-р-рочь…

Смешок.

И вздох… близко, над самым ухом… прикосновение к волосам, скользящее, легкое…

Тишина.

Дыхание Лихослава. Спина его широкая, но какая-то сгорбленная. Он сидит, накренившись вперед, опираясь на прямые руки. Голову к груди прижал… а волосы растрепались. И Евдокия трогает их, гладит напряженную спину, уговаривая и его и себя, что ничего-то страшного не случилось.

Свеча погасла?

Сквозняк?

Так свечи на сквозняке-то гаснут… а прочее — игра воображения… расшалилось оно…

— Евдокия? — Голос Лихослава был низким, надсаженным.

— Тут я… — Она убрала руку с его плеча.

Неловко вдруг стало. А отчего — не понять.

— Тут. — Он развернулся и потерся лбом о плечо. — Ты тут… а там что?

— Не знаю…

— От него Серыми землями пахнет.

Его дыхание опаляло, будто и не было ни халата, ни рубашки ночной… и стыдно, и страшно глупым девичьим страхом, неуместным в двадцать семь-то лет…

— Плохо пахнет…