Капитан полевой артиллерии, стр. 12

И никто не слышал, как щелкал сухой, забористой трелью горластый соловей на росшем близ станции вязе.

Застучал, заухал паровоз. Тяжелый состав уже в полной темноте, глубокой ночью отвалил от нелепого готического вокзала. Скорость набирал тяжко, долго. Проголодавшиеся канониры, бомбардиры деловито шуршали своими мешками. По вагону с постланной на полу соломой пополз грубый, щекочущий ноздри запах простой крестьянской пищи, послышались приглушенные разговоры уставших на погрузке орудий людей. Лихунов сидел в углу вагона третьего класса, у самых дверей. Напротив спал Кривицкий. От него сильно пахло «Вислинским плесом», а рядовые, закусывая, говорили:

– Да, не дело их благородие сегодня учинил. Не дело.

– Чаво, не дело? – жуя, спрашивал другой.

– Да разве ж так можно? Хлоп – и не стало человека. Нешто по-божески енто?

– И-и-и, такой уж у них манер разговаривать заведен, у ахфицеров. Чуть не так – сразу в зубы тычут али из револьверта.

В разговор вмешался чей-то грубый, беззастенчивый бас:

– Хярню несете, савраски! Или не слышали, что австряк тот полковника нашего отравой какой-то сморил. За то его их благородие и расчел!

да чрез одинаковое место на свет рожены. А как начнем мы пленных без суда стрелять направо да налево – Господь к нам за это милостив не будет. Их благородие не по-людски поступил, это факт. Не по-русски. Не разобрался даже.

Длинную речь невидимого Лихунову канонира встретили одобрительным ворчаньем, заглушаемым тут же стуком ложек, хрустом жующегося лука и огурцов. Но Лихунов уже не слышал эти звуки. Один за другим замелькали эпизоды прошедшего дня: тяжелая, пыльная дорога, оскверненный костел, толпа военнопленных, старьевщики, полное лицо красавицы Маши, Залесский, наклонившийся над тазом, Васильев с наганом в руке. Но память настойчиво вела его в уютный дом начальника юровской почты, рука тянулась к нагрудному карману, где чуть слышно стрекотали тяжелые швейцарские часы.

ГЛАВА 4

В двадцати восьми верстах от Варшавы, на правом берегу Нарево-Буга, там, где впадает он в Вислу, в 1807 году император Наполеон приказал построить укрепление для защиты мостов через реку. Назвали укрепление Модлином. Император Варшавскому герцогству придавал значение немалое, поэтому и крепости стали расти необычайно быстро. До самого вторжения французов в Россию спешно укреплялся и Модлин, признававшийся Бонапартом весьма важным стратегическим пунктом.

В 1813 году, прогнав французов за пределы России, в славном заграничном походе брали русские неприятельские крепости. Сдался князю Паскевичу и Модлин, ставший с тех пор российским. По утверждении за бывшим герцогством Варшавским нового названия – Царство Польское – долго решали, что важнее укрепить: Варшаву или Модлин? Сошлись на том, что Варшава обойдется и без укреплений, а Модлин надо бы расширить и усилить. На разговорах дело и закончилось – остался Модлин с прежними стенами, но упущенье это сыграло русским на руку, когда во время смуты 1831 года пришлось оттуда выбивать повстанцев польских, в крепости устроивших опорный пункт.

Российский император Николай Павлович, непорядок в военном деле не любивший, укреплениями Модлина занялся с великим тщанием, а саму цитадель по высочайшему указу переименовали в Новогеоргиевск. Срочно возводились эскарпы, контр-эскарпы, капониры и полукапониры, как грибы вырастали верки и кронверки, поднимались штерн-шанцы и равелины.

После франко-прусской войны крепостью, державшей подступы к Варшаве со стороны западной границы, занялись с еще большим усердием. Проводились особые совещания по ее обороне под руководством Александра Второго, спешно вырабатывающего общие и частные основания по наилучшему укреплению Новогеоргиевска. Делалось немало, но больше говорилось. Образовывались временные комиссии, и снова много обсуждали, спорили. Вдруг начинали что-то спешно строить, но узнавали, что у противника предполагаемого артиллерия осадная уже столь сильна, что принятые меры не годятся – слишком маломощны стены фортов и редюитов, – и начинали строить заново, ломая прежнее, постепенно утолщая стены, делая их ниже и глубже зарывая в землю. Всю крепость в радиусе пяти верст утыкали фортами, но и этого показалось мало. Возвели еще одну линию фортов, доведя их общее количество до тридцати трех. В девятьсот двенадцатом году Генеральный штаб снова взялся переустраивать Новогеоргиевск, но средств не хватало. И времени не хватило тоже. Такой и встретила войну эта крепость, считавшаяся многими первоклассной, но имевшая массу недоделок, недостроек, недодумок, зато с полутора тысячами орудий на стенах, – один из трех главных пунктов обороны привисленского края.

В Новогеоргиевский крепостной район поезд с дивизионом 65-й артиллерийской бригады, которым со вчерашнего вечера командовал Лихунов, прибыл затемно. Разгружаться стали, едва выглянуло солнце. Железнодорожная ветка, обслуживавшая крепость и население разбросанных вокруг Новогеоргиевска польских местечек, заканчивалась станцией со множеством амбаров, дровяных складов, блокгаузов, деревянных сарайчиков. Отсюда была видна блестящая лента Вислы и деревянный, на мощных быках, мост через нее. Недоспавшие артиллеристы по одному выходили из вагонов, зябко ежились от утренней прохлады, закуривали, мочились тут же у путей. Слышалось негромкое ржание застоявшихся в вагонах лошадей. Канониры, бомбардиры, фейерверкеры равнодушно поглядывали на станцию, смотрели на реку, припущенную туманом, старались увидеть крепость.

– Ну, и где Новоегорьевск энтот, туда его в брюхо? – спрашивал лениво кто-то.

– Да вон, за речкой. Али глаза не продрал еще? – показывал другой на проглядывающие за рекой изрезанные бастионами кирпичные и бетонные стены крепости, совсем невнушительные на расстоянии.

– Э-э-э, – разочарованно тянул третий, – да разве ж это крепость? Срамота одна! Гнилой, видать, городок. Герману такой скворечник расщелкать, что два пальца…

– Гляди-ка, расщелкал один такой! – возражали ему. – Да там стены бетонные в две сажени толщиной. Притомишься щелкать, земеля!

Лихунов стоял неподалеку от рядовых, слышал их разговор и тоже не верил в хваленую мощь новогеоргиевских стен, казавшихся ему отсюда убогими фанерными декорациями провинциального театрика. Один за другим выходили из вагонов хмурые офицеры, молча, совсем без интереса, смотрели на крепость, закуривали, кутаясь в шинели, собирались группками по два-три человека.

– Господа,- подошел к ним Лихунов и отдал честь, – через четверть часа приступаем к разгрузке. Проследите за готовностью нижних чинов. Вначале пусть лошадей выводят. Коновязь устроить вон у того сарая. За нами должны прислать из крепости. Наверняка.

Лихунов видел, что офицеры смотрят в сторону и будто сожалеют о том, что обязаны слушать его приказы, командира, возвысившегося над ними лишь по недоразумению. И Лихунов нарочно ужесточил свой тон:

– Вам что, непонятно? Прошу исполнять!

Разгрузка согрела, а оттого и оживила всех. Раздевшиеся до рубах артиллеристы спускали на землю пушки, передки и зарядные ящики. Всё подле вагонов завозилось, закипело. Скрипели колеса, неслось лошадиное ржанье, мешаясь с понуканием ездовых, криками, бранью, смехом и уханьем. На обширной площадке, рядом с путями, из всего этого лошадиного, людского, орудийного месива постепенно, с шутками, матерщиной выстраивалась колонна, потерявшая вчера весь свой стройный, грозный вид и теперь словно вновь рождавшаяся по воле его, Лихунова, и с помощью сильных, проворных рук артиллеристов.

Спустя полчаса кто-то разглядел двигающийся по дороге от моста в сторону станции автомобиль. Вскоре машина, блеснув своим красным лакированным кузовом, остановилась напротив дивизиона, из нее ловко выскочил молодой поручик и, на ходу оправляя китель, подбежал к одному из офицеров. Лихунов увидел, что офицер дивизиона небрежно махнул рукой в его сторону, и поручик на тонких пружинистых ножках, блестя идеально вычищенными сапогами, быстро пошел к нему. Подошел, козырнул Лихунову со смелым изяществом штабного саблезвона: