Знамя на холме (Командир дивизии), стр. 10

— Давай! — нетерпеливо сказал комдив.

Он наклонился над кадушкой, широко расставив ноги. Зуев зачерпнул из бочки кованым ковшом и щедро плеснул на шею и голову полковника.

— Ах! — коротко вздохнул Богданов и мелко затопал ногами. На секунду у него пресеклось дыхание. Зуев снова зачерпнул, и в ковше зазвенели ледяные пластинки.

— Ах! ах! — опять вздохнул комдив и принялся ожесточенно растирать плечи и грудь. — Давай! — вдруг закричал он. — Давай!

Он пританцовывал около кадушки, шлепал себя по коже, отплевывался и глухо стонал. Телефонисты и связные переглядывались, слушая шумную возню в сенях. Беляева сквозь открытую дверь видела, как шевелилось в облаке пара светлое, поблескивавшее тело. Она была обескуражена немногим меньше, чем Степан, чувствовавший себя обманутым. Не осмеливаясь осуждать полковника, Шура испытывала величайшее смятение. Ибо сейчас, когда каждая минута казалась решающей, командир дивизии, видимо, не понимал этого. Он выпрямился и голосом, полным дикого удовольствия, крикнул:

— Хватит!.. Полотенце!

Полуобнаженный, со спутанными мокрыми волосами, Богданов, крупно шагай, прошел из сеней. Кожа его побагровела, капли воды сверкали на широкой спине.

— Здоров!.. Ох, здоров! — неопределенно сказал вестовой Синицын.

— Строгий к себе человек, — заметил телефонист Яновский, сержант с тонким приветливым лицом.

Бойцы чувствовали себя теперь спокойнее, увидев, что комдив не обнаруживает волнения. И лишь Беляевой овладевало все большее отчаяние. Она считала себя виновной в странной бездеятельности полковника, и смелое решение созревало в голове девушки.

Глава шестая. «Я атакую!»

Богданов одевался, когда к нему подошел для доклада начальник разведки. Движимый искренним расположением, Столетов даже помог полковнику надеть портупею.

— С легким паром! — пошутил майор.

— Спасибо, — сказал Богданов.

— Разрешите приступить?

— Сдайте дела капитану Соколу! — резко проговорил комдив. — Сами отправляйтесь в одиннадцатый, в распоряжение командира.

— Простите, товарищ полковник, — начал Столетов и неловко улыбнулся, словно оценив остроумную, хотя и неприятную шутку, — насколько я вижу…

— Чего ж тут не видеть? — перебил полковник. Он расчесывал гребешком густые блестевшие волосы. Кожа горела у него под сорочкой, и Богданов с наслаждением ощущал жар, исходивший от тела.

— Разрешите объяснить, — торопливо начал Столетов. Именно так он десятки раз мысленно начинал свою защитительную речь.

— Ничего вы не сможете объяснить, — жестко сказал полковник. — Вслепую действуем… Ни к чорту такая работа не годится!

Он распалялся, глядя прямо в глаза Столетову, молившие о пощаде. Все теперь казалось Богданову отталкивающим в этом человеке с маленьким лицом. Даже неотъемлемые достоинства майора — старательность и трудолюбие — вызывали раздражение, тем более сильное, что некстати свидетельствовали в его пользу.

— Сводку доложите Соколу. Желаю успеха, — закончил полковник.

Столетов увидел, что объяснение, к которому он так готовился, произошло и его речь никогда больше не понадобится. Он понимал гнев своего начальника и был оттого вдвойне беспомощен. Самые убедительные доводы, собранные Столетовым, не опрокидывали, видимо, главного обвинения, предъявленного разведке — она не выдержала испытания наступательных боев. Майор вытянулся и поднял голову.

— Разрешите отправляться? — громко спросил он.

Эта уставная формула как бы спасала его достоинство — последнее, что можно было сохранить. Весь вид Столетова говорил: «Я подчиняюсь приказу, как бы тяжело мне ни было, потому что так необходимо в высших интересах победы».

— Валяйте, — сказал комдив.

Майор покраснел, стукнул валенками и, не видя ничего от обиды, зашагал к двери. Богданов подошел к столу и, застегивая пуговицы на гимнастерке, строго сказал:

— Хорошая вода… Советую.

Машков с шумом поднялся и, внутренне содрогаясь, начал стаскивать шинель. Белозуб стоял в расстегнутом полушубке, облокотившись о комод и засунув правую руку в карман галифе. Он невнимательно следил за окружающим, поглощенный как будто важной мыслью, но про себя твердил одно и то же: «А, все равно… Все равно…». Прислушавшись к разговору полковника с начальником разведки, Белозуб чуть заметно улыбнулся полными, как у юноши, губами. «Нашел время снимать Столетова», подумал он.

Комдив уже позабыл о начальнике разведки, но все еще чувствовал злость и бессознательно радовался ей. Обстоятельства требовали от Богданова немедленных поступков, и полковник испытывал грозное нетерпение. Разговаривая и двигаясь по комнате, он обходил взглядом Белозуба, потому что думал о нем и о вероятных последствиях его проступка. Чем яснее они представлялись полковнику, тем более тяжкими становились выводы. Так, проснувшись, человек вспоминает о несчастье, случившемся накануне, и оно открывается при свете утра во всей подавляющей ясности. Мысль Богданова работала теперь быстро, производя необходимые подсчеты сил и тактически комбинируя их на местности. Иногда комдив обменивался с Весниным замечаниями, и Машков приглядывался к обоим, как смотрят на врачей, совещающихся у постели тяжелобольного.

Богданов взглянул на часы — времени у него оставалось немного. И как ни подходил он к оценке создавшегося положения, она не менялась — дивизия больше наступать не могла. Видимо, полковнику следовало связаться с командармом и донести об этом, ибо приказ генерал-лейтенанта оставался в силе. Но открыто признать свою неудачу Богданов еще не мог. Пять раз он бросал полки на несколько высот, занятых немцами, и все способности его души сосредоточились в этом многократном усилии. Комдив помнил обещание, данное командующему, и свой собственный уверенный голос, каким оно было произнесено. И полковник медлил, глядя на карту, которая ничего уже не могла подсказать. Вдруг он заметил на себе внимательный, почти любопытствующий взгляд Веснина, как бы говоривший: «Ну, ну, посмотрим, как ты выберешься отсюда». Казалось, многоопытному начальнику штаба было известно нечто такое, чего не знал молодой комдив. На секунду у Богданова мелькнула даже мысль о том, что все случившееся действительно является результатом незнания каких-то высших секретов военного искусства, доступных лишь посвященным. Чувствуя накипающую ярость, Богданов обратился к Веснину громче, нежели следовало:

— Ну, Александр Аркадьевич, ваше мнение?

Веснин неопределенно повел высокими бровями.

— Что в подобных случаях делали знаменитые полководцы? — сказал комдив, облекая в полушутливую форму свое раздражение.

— Однажды автомобиль, в котором сидел Жоффр, затерли его собственные отступающие солдаты, — заговорил в том же тоне Веснин. — Это случилось в четырнадцатом году, когда правое крыло немецких армий охватывало Париж. Будущий маршал Франции вышел из машины и предложил пообедать у дороги чем бог послал…

— Час не обеденный, вот беда, — сказал полковник.

Он понял, что ему одному надлежит принять решение и сопряженную с ним ответственность. Богданов выпрямился, вышел в соседнюю комнату и сам приказал соединить себя со штабом армии. Во всяком случае, он должен был обо всем донести командующему. Он постоял, ожидая, прошел к печке и медленно вернулся к столу, за которым работали телефонисты.

Послышались голоса людей, препиравшихся с часовым на крыльце. Потом в избу вошли двое бойцов, сопровождаемые дежурным офицером. Лейтенант доложил, что на окраине деревни задержан красноармеец, не сумевший объяснить своего появления там. Конвоир остановился у дверей, и солдат, вышедший вперед, стоял один посреди комнаты.

— Кто такой? — спросил полковник.

— Бутаков, — глухим, простуженным голосом ответил солдат. На плоском, как будто придавленном лице его ярко выделялись белки злых, тоскующих глаз.

— Какого полка? — спросил полковник.

— Двенадцатого.

— Рота?

— Вторая.

Солдат быстро оглядывал избу и всех, кто в ней находился. На комдива он больше не смотрел, словно утратил к нему всякий интерес.