Звезда (сборник), стр. 47

Впервые в жизни Наташа потеряла веру в свое бессмертие. Ей показалось, что до сих пор времени в ее жизни было совсем мало. Но обиднее всего было даже не это. Обиднее всего было то, что она не погибла раньше, что ей предстоит умереть не в бою, а от своих собственных, советских пушек, вызванных ею самой на эту дорогу.

Когда головная машина поравнялась с нею, Наташа уже не сомневалась, что это конец. Машина прошла на расстоянии нескольких сантиметров. Ее не задело. Наташа вздохнула с облегчением и увидела, что на нее надвигается широкая тень следующей машины. Она глотнула воздух и захлебнулась.

Очнулась Наташа на рассвете. Как узнала она позже, водитель самоходной пушки заметил ее и подобрал с дороги. Теперь она лежала перевязанная в какой-то избе, на просторной деревянной лавке.

— Аршиныч, проверь посты! — приказал чей-то знакомый голос.

— Где я? — спросила она так невнятно и тихо, что ее никто не расслышал. — Где я? — повторила она напрягаясь.

— Наверное, пить просит, — мягко сказал кто-то очень знакомый.

«Генерал Грызлин», узнала Наташа. И она поняла, что осталась жить.

Она беззвучно пошевелила губами. Ее снова никто не понял.

— Вот мы и дошли до рубежа Рославль — Смоленск, — сказал генерал, так и не расслышав, о чем она спрашивает.

Г. Березко. Красная ракета

Лейтенант Горбунов в 17.30 поднял своих людей в атаку и, выполняя приказ, с боем ворвался на восточную окраину деревни. Часть его стрелков залегла в оледенелых окопах, оставленных немцами. Горбунов, стреляя из автомата, вбежал в темное здание школы. Прерывистое пламя осветило пустую комнату, засыпанную битым кирпичом. Горбунов остановился и перестал стрелять. За спиной он услышал топот ног и тяжелое дыхание победителей. Бойцы занимали класс за классом, распахивая прикладами двери. «Ура» смолкло, и высоким, сорванным голосом лейтенант приказал выпустить три белые ракеты. Таков был установленный приказом знак его боевого успеха. Ракеты ушли в небо, и теперь самому Горбунову следовало ждать сигнала. Красная ракета в юго-западном направлении должна была известить его о начале общего наступления. Горбунову предписывалось поддержать атаку главной охватывающей группы, а затем соединиться с нею для уничтожения врага. Приказ был ясен и немногословен, как всякий хороший приказ.

Бойцы расположились в школе. Они перезаряжали оружие, шумели, ели снег, потому что огромное возбуждение сжигало их. Поднятые на ноги страшной силой ожесточения и гнева, они только что бежали на ледяной вал, озаренный слепящими вспышками автоматического огня. Сила, родившаяся из воли к жизни, уничтожила боязнь за нее и теперь все еще искала выхода. На черных, припеченных морозом лицах сверкали белки жестоких глаз. Пар, вылетавший из открытых ртов, носился над головами.

Горбунов стоял посреди класса и, крича, отдавал приказания. Через большой овальный пролом, пробитый в стене снарядом, было видно туманное лунное небо. В голубоватом воздухе проносились золотые светляки трассирующих пуль. Горбунов подошел к пролому и, прижавшись к стене, выглянул наружу. Впереди, метрах в полутораста, на высоком берегу оврага, отделявшего деревню от школы, были немцы. Они укрылись в темных, заваленных снегом избах. В подполах на рассыпанной картошке немцы установили треноги тяжелых пулеметов. Невидимые дула были направлены в упор на школу и на окопы. За избами слабо синел заснеженный лес, похожий на упавшую тучу. Там, в ее глубине, должна была блеснуть молния главного удара, но лес был тих и непроницаем. Над передним краем неприятельской обороны время от времени повисали осветительные ракеты. Мертвенный свет заливал овраг, и на дне его Горбунов отчетливо видел колодезный сруб, обросший льдом, тропинки, протоптанные в снегу, трупы, бесформенные, как чернильные кляксы. Далеко на горизонте горел хутор. Желтое, почти неподвижное пламя светилось в студеной глубине январской ночи.

Горбунов вытер лицо, нащупал на щеке сосульку, отодрал ее и почувствовал легкую боль. Оказывается, его оцарапало во время атаки, и он не заметил этого Он собрал ладонью снег с кирпичей и приложил к щеке. Снег быстро растаял. Лейтенант посмотрел на руку, испачканную кровью, подумал, что щеку надо перевязать, и тотчас забыл об этом.

— Где лейтенант? — прокричал в темноте хриплый голос.

Горбунов узнал Медведовского, командира второго отделения.

— Что там еще? — закричал лейтенант. И только сейчас понял, что он все время кричит, хотя надобности в крике больше не было.

— Товарищ лейтенант, бойцы спрашивают, почему изверги по хатам греются, а мы на морозе топчемся?

— Закрепились? — тихо, сдерживаясь, спросил лейтенант.

— Точно! — прокричал отделенный.

— Что вы кричите? — сказал Горбунов.

— Я не кричу! — крикнул отделенный.

— Закрепились, и ладно! — сказал Горбунов.

Ему было жарко, и, развязав тесемки под подбородком, он поднял наушники шапки. Удивительное состояние злой лихости все еще не покидало его. На секунду у лейтенанта возникла сумасшедшая мысль: не дожидаясь сигнала, броситься со своими людьми в атаку и без чьей-либо помощи овладеть деревней. Озорное чувство, подобное чувству счастливого игрока, удваивающего ставки, подмывало его. Но приказ был приказом, и фронтальная атака укрепленной позиции с теми небольшими силами, которыми он располагал, кончилась бы неудачей.

— Держите наблюдение, — сказал лейтенант. — Думаю, до рассвета мы обогреемся.

Бойцы сбились в тесную кучу. В углу белели их маскировочные халаты. После опустошающего напряжения атаки людям хотелось есть и курить. Они грызли сухари, и огоньки цыгарок пламенели в темноте.

— Он на меня вскинулся, — кричал Луговых, широколицый бородатый полевод из Зауралья, — а у самого от страха винтовка веером ходит! Ну, я не стал дожидаться…

— Я ему вежливо: «Сдавайся, сволочь!», а он за гранатой лезет. «Как вам больше нравится…» говорю…

Двоеглазов не договорил и пожал плечами.

— Стрелил? — крикнул Луговых.

— Если враг не сдается, его уничтожают, — громко сказал Двоеглазов.

— Верно! — закричал Кочесов. — Я сам так делаю.

Массивный, широкоплечий возчик из Баку, он шумно дышал, медленно поводя круглыми, словно пьяными глазами. Перебивая друг друга, солдаты вспоминали бой, в котором так хорошо дрались. Они чувствовали себя счастливыми, потому что были живы и видели, как бегут от них враги. Близость товарищей доставляла им сейчас нескрываемое наслаждение. Общность пережитой опасности и общность удачи удалили все, что в иных условиях могло и не нравиться людям в своих соседях. Они ругались от возбуждения и подшучивали друг над другом, как влюбленные.

Горбунов подозвал к себе сержанта Румянцева. Серое пятно отделилось от стены и переползло по полу. Сержант встал за спиной Горбунова, и, обернувшись, лейтенант увидел черное курносое лицо с узкими смеющимися глазами.

— Спасибо, сержант, — сказал Горбунов. — Вас не задело?

— Живой, — с веселым удивлением ответил Румянцев.

Горбунов, улыбаясь, смотрел на сержанта. Он чувствовал к нему неясную благодарность. Это он, Румянцев, первым подобрался к пулеметному окопу, швырнул туда гранату и, когда уцелевшие немцы бросились наутек, закричал так, что все услышали: «Давай, ребята! Фашисты в наших руках!»

— Живой, — одобрительно повторил Горбунов, словно именно это обстоятельство было главной личной заслугой сержанта. — Ну и молодец!

Румянцеву нравился его командир. Но сейчас он с особенным удовольствием смотрел на скуластый профиль Горбунова, крупный нос его и тонкие губы. В том сопряженном с огромной опасностью деле, которое они вместе совершили, жизнь каждого зависела не только от личного умения или счастья, но и от того, как держались и поступали все остальные. Умелым действиям командира Румянцев приписывал в известной степени и свою личную удачу. Он неловко помолчал, не находя слов, чтобы выразить свое восхищение собеседником.