Дочь палача и король нищих, стр. 95

Тойбер еле заметно кивнул, затем перевернулся, точно раненый зверь, на бок и больше не двигался. Дыхание его вырывалось хрипло и со свистом, словно он хотел этим сообщить окружающим, что все еще жив.

– Нужно отнести его домой, – раздался повелительный голос справа от Куизля. – Жена позаботится о нем, а все остальное в руках Господа.

Якоб обернулся и встретился взглядом с человеком в красном чепце. Он был стар, носил очки, и лицо его избороздили морщины. Во взгляде его, однако, чувствовались сила и живость ума.

– Так ты и есть тот самый Куизль, – проговорил Меммингер и взглянул на палача строго, хотя и с любопытством. – Заставил же ты нас повозиться. В тюрьме тебя не удержать, пытки тебе нипочем… Вот и повесить тебя тоже не удалось. Кто ты? Дьявол? Или призрак?

Палач покачал головой.

– Просто Куизль, – прохрипел он. – У нас в роду все упрямые.

Меммингер рассмеялся.

– Можно бы и погромче. Вы, видимо, все такие живучие – что твоя дочь, что будущий зять… – Он повернулся к одному из стражников. – Развяжите этого человека, он достаточно натерпелся. А потом приведите тех двоих. Теперь, когда толпа разошлась, им нечего опасаться.

Стражник развязал палачу руки, после чего соскочил с эшафота. В скором времени он вернулся с Симоном и Магдаленой.

– Хвала Богородице и всем святым, ты жив!

При виде отца Магдалена не могла уже сдерживаться. Она простерла к нему руки и устремилась к помосту, ловко вскарабкалась на криво сложенные ящики и заключила Куизля в объятия. Она так сильно прижала его к себе, что у палача возникло такое чувство, будто его снова решили задушить.

– Плут, никогда больше от меня не уходи, – прошептала она и ощупала его лицо, словно до сих пор не верила, что он жив. – Обещаешь?

– И ты от меня, нахалка бесстыжая, – пробормотал Куизль. – И как же ты смогла так с матерью поступить – просто взять да и сбежать из Шонгау? Она слезы там целыми днями льет.

Он хрипло закашлял, и Магдалена погладила его по голове.

– Скоро мы вернемся домой. Но для начала тебе нужно выздороветь. У тебя лихорадка, тут нечего и спорить. Да и с плечом что-то неладно.

На эшафот между тем вскарабкался Симон, и палач недоверчиво на него покосился.

– Даже не думай, что я позволю этому мелкому ветрогону над собой колдовать, – проворчал Куизль. – Уж лучше я снова обмажусь вонючей мазью Тойбера.

Симон ухмыльнулся и слегка поклонился. Его разодранная одежда так и не просохла после схватки с венецианцем, но теперь к нему хотя бы вернулся здоровый румянец.

– Пожалуйста. Можете хоть руку самому себе ампутировать, мне работы меньше.

– Наглый ублюдок… Только глянь еще раз на мою дочь, уж я тебе всыплю.

– В вашем-то состоянии?

Куизль собрался уже разразиться хриплой бранью, но вмешалась Магдалена:

– Раз уж у тебя есть еще силы на перебранку, то и лихорадка, значит, не такая сильная, – заметила она насмешливо. – А теперь идемте отсюда, пока горожане не передумали и им снова не вздумалось повесить палача.

– А это еще кто такие?

Куизль кивнул на группу нищих, в центре которой стоял пожилой мужчина в разодранном сюртуке и широкополой шляпе. Заметив взгляд Якоба, старик ухмыльнулся, и золотые зубы сверкнули на солнце.

– Вид у них как у людей, каких дома я плетьми с города выгоняю, – проворчал палач. – Они с вами?

Магдалена улыбнулась:

– Можно и так сказать. Или мы с ними. Как тебе больше понравится.

Она спрыгнула с эшафота и вприпрыжку скрылась за ящиками. Симон, Куизль и казначей стояли наверху и смотрели ей вслед.

– Сильная у тебя дочь, – сказал Меммингер. – В тебя, наверное, пошла.

Лицо у палача тут же помрачнело, и он уставился в пустоту. Две петли по-прежнему покачивались на ветру, словно длинные маятники.

– В меня пошла или нет, – пробормотал Куизль, – в любом случае она еще та чертовка. Дочь палача всегда с дьяволом в сговоре.

Он спустился вслед за Симоном с эшафота и подошел к причалу; вода бурлила и пенилась между грязных опор. Некоторое время оба молча стояли на берегу. Потом палач достал вдруг из кармана смятый клочок бумаги, разорвал его на мелкие кусочки и швырнул их в реку. Они маленькими листочками понеслись прочь, пока не скрылись в волнах.

– Что это? – удивленно спросил Симон. – Уж не то ли самое письмо, что вы получили этой ночью?

Куизль проводил взглядом последние клочки бумаги, затем резко развернулся и зашагал к Каменному мосту, где их уже дожидалась Магдалена.

– Ничего особенного, – проворчал он. – Кусочек прошлого. Кому есть дело до минувших дней?

Магдалена свесила ноги с причала и улыбалась отцу и Симону. Черные глаза ее сверкали, точно угольки в холодной ночи.

Палач понял, что никогда еще не любил свою дочь так, как в эти мгновения.

Эпилог

Регенсбург, 1662 год, два месяца спустя

Первые князья, герцоги, бароны и графы начали съезжаться уже в конце октября. В ярких одеждах, на горделивых конях и в сопровождении шумливой челяди, в каретах, повозках и телегах, они давали первые представления того, что ожидало Регенсбург в январе, с официальным началом Рейхстага. Чужеземцы, эти диковинные толпы со всех уголков Священной Римской империи, наполнили улицы и дома шумом и суетой. Слуги с причудливым выговором дрались по трактирам с местными жителями, а высокие господа опустошали рынки. Горожане ворчали и сетовали, а многие уже начинали тосковать по тому дню, когда кайзер соизволит наконец покинуть город.

Куизль из всего этого мало что воспринимал. В первые дни его так лихорадило, что он лишь время от времени просыпался, чтобы поесть жидкой ячменной похлебки. Как это принято было среди палачей, он заселился к Тойберу, и в последующие два месяца Симон, Магдалена и жена Филиппа выхаживали их обоих. По словам Каролины, она никогда прежде не видела двух мужчин столь дружных, но бранящихся при этом без всякой устали. Когда дней через десять лихорадка наконец отступила и к ним начали возвращаться силы, они спорили, лежа на широкой кровати, точно двое мальчишек, заскучавших после болезни. И тот и другой при этом без конца придирались то к лекарствам, то к подогретому вину, то к еде, по большей части жидкой.

– Остается только надеяться, что они скоро выздоровеют, – посетовала Каролина, пока размешивала вместе с Магдаленой пахучее масло в горшке. – Мне пятерых ребят более чем достаточно; этих споров мне еще не хватало…

Тойбер впервые находился на грани жизни и смерти. Он кричал в бреду, его преследовали кошмары, в которых его, судя по всему, снова и снова вешала разъяренная толпа. Однако рана на груди заживала на удивление быстро. Стрела прошла в сантиметре от легкого и увязла в мышцах плеча. Когда Филипп пришел в сознание, то скорое заживление приписал свойствам мази, лично им приготовленной. Куизль полагал, что сорняки эти тут ни при чем. Хотя плечо его и обезображенные ожогами руки и ноги тоже довольно быстро приходили в норму. Волдыри постепенно сошли, и остались маленькие, словно оспенные, рубцы – воспоминания о перенесенных в тюрьме Регенсбурга пытках.

Вскоре после спасения Якоба на набережной Паулюс Меммингер настоял в совете на невиновности палача из Шонгау. Казначей убедил патрициев в том, что Куизль оказался всего лишь жертвой свободных. Сами же свободные после смерти своего предводителя исчезли так же внезапно, как и появились. Их словно и не было никогда.

Тридцать мешков спорыньи стражники сожгли в поле неподалеку от Регенсбурга. В итоге о чудовищном плане – отравить весь Рейхстаг – знали лишь Меммингер и несколько высших сановников. Казначей считал неблагоразумным посвящать в эту тайну слишком много людей. С одной стороны, не хотел без нужды тревожить жителей, с другой – чтобы кто-нибудь из приезжих дворян не подумал ничего дурного. Король нищих Натан тоже молчал; Симон полагал, что за это он получил от Меммингера неплохую компенсацию.

Холодным и дождливым октябрьским утром лекарь, в точности как и обещал, выправил Натану его золотые зубы. При этом он узнал интересную новость, касавшуюся его соперника, венецианца.