Удельная. Очерки истории, стр. 88
Не особо надеясь на удачу, Григорий Попов взялся за поиски родных Фаины Ловцовой. Известно было только название деревни Себра в Вологодской области, откуда она была родом. А дальше произошло чудо, в которое невозможно было и поверить. Оказалось, что Фаина Ловцова (по мужу Городкова) уцелела во время войны и проживает в Москве. Григорий Попов немедленно отправился к ней.
«Когда я положил перед ней ответ из архива, в котором говорилось о ее разведывательном задании, – вспоминает Григорий Александрович, – она обреченно закрыла лицо руками: „Зачем Вы все всколыхнули в моей памяти? Никакого задания мы не выполнили и выполнить не могли... Партизанский отряд, в который нас забрасывали, уже был разгромлен, радистка работала под диктовку немцев, и мы попали прямо в руки врага...“».
С болью в сердце рассказала Фаина Алексеевна, как ее с Володей переправили ночью на самолете через линию фронта. Огни партизанских костров, на которые ориентировался летчик, показались ему какими-то странными, как будто бы не совсем настоящими. Почувствовав что-то неладное, он сбросил парашютистов чуть в стороне от огней.
У Фаины Ловцовой почти не было подготовки прыжков с парашютом, и приземление оказалось неудачным. Она ударилась головой о землю, разбила лицо, сильно болела и кружилась голова. Как только они вышли из леса, в тот же день их схватила поджидавшая немецкая разведка. Ее и Володю доставили в Шапки, бросили в какой-то сарай или амбар, а на допросы водили в здание старой школы. После четырех дней допросов, когда немцы поняли, что от нее ничего не добиться (она просто ничего не знала, радисткой не была и никакого специального задания не имела), Фаину заключили в тюрьму в Любань. Затем, согласно архивным документам, 28 марта 1942 года ее отправили в город Обендорф в Западной Германии, где определили на работу на завод «Маузер».
За все оставшееся время войны она прошла тринадцать концлагерей Европы, в том числе Равенсбрюк. Освободили уже тогда, когда из лагеря ее послали батрачить на хозяев. На родину Фаина Ловцова вернулась в мае 1945 года. Как водится в таком случае, прошла тщательную проверку. Затем всю жизнь работала на железной дороге вместе с мужем Петром Ильичом Городковым. Никому, даже своему мужу, она не рассказывала о той страшной истории под Тосно, в которой ей довелось оказаться. И думала, что никогда уже не придется ей вспоминать случившееся тогда...
Владимира Комина ей довелось увидеть последний раз после одного из допросов в Шапках. Было это примерно 12 или 13 марта 1942 года. Больше о нем ничего не было известно...
В 1988 году, в День Победы, в газете Тосненского района «Ленинское знамя» появилась заметка Григория Попова «С задания не вернулся...», посвященная судьбе Владимира Комина. Обращаясь к местным старожилам, ветеранам, юным следопытам, автор просил откликнуться тех, кто мог хоть что-нибудь знать о разведчике. К сожалению, ответом была тишина. По всей видимости, потому, что во время оккупации немецкими войсками Тосненского района населения здесь не было: практически всех в качестве батраков вывезли на сельскохозяйственные работы в Литву.
Обстоятельства гибели Владимира Комина (а надежда на то, что ему удалось выжить в плену, ничтожно мала) так и остаются одним из многочисленных белых пятен в истории последней войны. Остается лишь добавить, что имя его в нашем городе не забыто: В.В. Комин увековечен на мемориальной доске в Институте им. Лесгафта, посвященной памяти лесгафтовцев, отдавших жизнь за Родину в годы Великой Отечественной войны...
Дом на Костромском
Серия уд ельнинских встреч подарила автору этих строк знакомство еще с одним старожилом здешних мест – Лилией Николаевной Петровой. «Давно хотелось написать Вам, но окончательное решение пришло, когда замелькали на страницах газеты знакомые фамилии: Цветковы, Булыгинская, появились фотографии домов, которые помню с детства, – говорилось в письме Лилии Николаевны, адресованном в редакцию „Санкт-Петербургских ведомостей". – Моя семья поселилась в Удельной в 1935 году в типичном деревянном доме с замечательными цветными стеклами на верандах – синими, желтыми, зелеными и красными. Я родилась в 1938 году и, за исключением трех лет эвакуации, прожила в этом доме до конца 1959 года, когда дом снесли, а мы получили жилье (тогда коммунальное) в считанных метрах от старого дома. Итак, практически вся жизнь прожита на Костромском проспекте...»
Конечно, такое письмо не могло не получить продолжения. «Наш старый дом стоял на месте нынешнего дома № 31 по Костромскому проспекту, – уточнила Лилия Николаевна. – Год его постройки, 1877-й, был вырезан на деревянном украшении под коньком. Стало быть, дом простоял восемьдесят три года – снесли его в 1960 году. Мы выехали за год до этого. Вокруг уже вовсю строили ГОМЗовские дома, и наш дом какое-то время стоял буквально посреди строительной площадки. Потом добрались и до него. Конечно, покидать родной дом было жалко. Но ведь к тому времени он уже изрядно обветшал. Примет цивилизации в нашем доме, кроме электричества, не было. Быт был очень простым, за водой ходили на колонку. Но вместе с тем наш дом не был убогой лачугой: он хранил в себе старинные благородные черты – высокие потолки, прекрасный паркет, филенчатые двери с медными ручками. Наша семья занимала две большие комнаты на втором этаже и огромную летнюю веранду.
Наш дом называли „ермаковским“ – по фамилии его дореволюционных владельцев. И еще говорили, что одна из наших жильцов, Мария Яковлевна Кузнецова, была из потомков тех самых Ермаковых, которым когда-то принадлежал наш дом. Жила она с нами до самого расселения. По всем ее манерам и поведению чувствовалось, что она «не из простых». Помню, она учила нас вышивать, занималась с нами, детьми, разными полезными делами...»
Родители Лилии Николаевны Петровой были самого что ни на есть крестьянского происхождения. Оба родились в 1908 году, оба ринулись из русской глубинки учиться в Ленинград. Здесь и познакомились – в Ленинградском университете.
Мать, Евфросинья Федоровна, окончила в 1930 году факультет языкознания и материальной культуры «по литературному уклону». Как потом признавалась, хотела быть архивисткой, хотя сама особенно не задумывалась, что вкладывала в это понятие, но стала учительницей – русского языка и литературы, и никогда не жалела об этом. Как раз тогда, когда она окончила вуз, в стране развернулось массовое движение по ликвидации безграмотности, и Евфросинья Петрова с головой окунулась в общее дело.
Отец, Николай Яковлевич, мечтал стать писателем. Писал стихи, жил литературными интересами и даже, еще будучи студентом, начал работать в ТАСС. Однако жизнь распорядилась иначе: в 1929 году, в год «великого перелома», он попал под «чистку». Когда выяснилось, что его родители были из кулаков (а в анкете значилось – «сын дьячка»), его выгнали из университета с запретом заниматься журналистской деятельностью.
Слава богу, репрессии ограничились только этим. Пришлось срочно переквалифицироваться из журналиста в инженера, окончив ускоренные курсы ЛЭТИ. Точные науки были не особенно по сердцу, но приходилось мириться с положением вещей. Недаром на конспектах лекций он сделал полушутливый заголовок: «Математика – кому мать, кому мачеха». Но даже и потом, когда стал работать инженером в трамвайном парке имени Калинина, Николай Петров не оставлял своих литературных занятий.
В домашнем архиве сохранились его стихи, многие из которых говорят о литературном таланте Николая Яковлевича, к сожалению, так и не получившем своего воплощения. Многие строчки были посвящены родной вологодской природе. Как, например, эти, датированные 1931 годом: