Завещание Тициана, стр. 50

— Ну кто же так делает! — набросился он на французов.

Те обступили его с извинениями, но он уже отвлекся на что-то другое и присел на корточки, разглядывая тот угол полотна, где Тициан изобразил себя с сыном на ex-voto.

— Что за ерунда! — с удивлением произнес он, тщательно осмотрев раму в том месте, которым ему был нанесен удар.

Мариетта заинтересованно склонилась к краю картины и в свою очередь ощупала раму. Затем, проведя рукой по обратной стороне холста, озадаченно проговорила:

— Взгляни, как будто бы подложен еще один слой холста? Пока Пальма изучал холст, Мариетта огляделась, словно

ища чего-то. Увидев клещи, она взяла их и решительно принялась отдирать холст от рамы. И вскоре убедилась, что была права: в этом месте холст был двойным. Мало того, на глазах у присутствующих она извлекла из этого своеобразного тайника пергамент. Он был заложен между двумя слоями холста, как раз в том месте, где на картине было изображение ex-voto Be-челлио: отца и сына. Она развернула его. Виргилий, Пьер и Пальма сгрудились за ее спиной, стараясь прочесть то, что там было написано. Разбирая вполголоса написанное по-латыни, они не заметили, как две тени бесшумно скользнули в дверь мастерской и вооружились поднятыми с полу толстыми, как поленья, деревянными брусками.

ПИСЬМО НИКОЛЯ ФЛАМЕЛЯ [98]

Слава Всевышнему, поднимающему из тьмы раба своего. О Всемогущий и Милосердый, ты в своей неизреченной благости снизошел до того, чтобы открыть мне, недостойному, все сокровища поднебесного мира. Так приоткрой мне за пределами земного существования все сокровища небесные и позволь увидеть твой предивный лик.

Я, Николя Фламель, писец, житель Парижа, в год тысяча триста девяносто девятый пишу эти строки. После меня не останется философских трактатов с сокровенным знанием. Однако ко мне в руки за два флорина попала древняя книга, писанная не на бумаге или пергаменте, как прочие, а на коре. Крышкой ей служила тонкая медь с выбитыми на ней буквами и престранными фигурками. И было в ней три раза по семь листов. На первом заглавными позолочеными буквами большого размера было начертано: АВРААМ ИУДЕЙ, КНЯЗЬ, ЛЕВИТСКИЙ ПРОПОВЕДНИК, АСТРОЛОГ И ФИЛОСОФ. Все остальные обучали тому, как добыть философский камень. Это стало причиной того, что в течение долгих двадцати одного года я поставил множество опытов, но не на крови, что почитаю низким и дурным. Вплоть до того дня, когда впервые получил из меркурия чистое серебро. Это случилось в семнадцатый день января, в понедельник, около пополудни, в год от Р.Х. 1382. В двадцать пятый день апреля того же года к пяти часам вечера благодаря трансмутации я получил столько же чистого золота.

Того же, чему учил последний из три раза по семь листов, мне уж не выполнить, потому как жизненный срок мой близится к концу. Пусть же Всемогущий сделает так, чтобы я смог узреть Его величественный лик, что является неописуемым блаженством, восторг от которого никогда еще не наполнял сердце ни одного смертного. Но тот, кто окажется в должный час в должном месте, сможет не только до конца свершить Великое Деяние. Он будет держать в руках Изумрудную скрижаль и осуществит, если окажется достойным адептом, последнюю трансмутацию. Я желаю помочь достойному. Я поручил одному паломнику, отправляющемуся в Святую землю, заложить в тайники пять камней, без которых невозможно то, о чем я реку выше. Ныне он отбыл в Венецию.

Глава 14

Виргилий очнулся от острой боли в затылке. Открыл глаза: над ним витал ангел-светоносец. Ощупал голову: запекшаяся кровь. Снова закрыл глаза, пытаясь упорядочить мысли, хаотически носившиеся в мозгу. На поверхность всплыли обрывки воспоминаний: перемещение «Пьеты», письмо Фламеля, спрятанное в холсте, следующие из него головокружительные открытия, а потом сразу ангел с факелом в руках. Стало ясно: он получил сильнейший удар по голове. Он медленно поднялся на ноги, каждое движение причиняло боль. Рядом на пыльном полу мастерской были распростерты недвижные тела Пьера и Пальмы. А также Мариетты. Боль пронзила его, он поспешил к подруге и склонился над ней. Она дышала. Он испустил вздох облегчения, проверил, бьется ли пульс у Пьера и Пальмы, и метнулся во двор за единственным известным ему способом приводить людей в чувство — холодной водой. Подняв полное ведро воды из колодца, он вернулся в мастерскую. Нескольких капель хватило, чтобы его подруга в свою очередь открыла глаза и, увидев над своей головой нечто напоминающее ангела с мокрыми руками, улыбнулась. Возвращение к жизни мужчин было менее грациозным: они стонали, охали, чертыхались, но отнюдь не улыбались.

Первым о письме алхимика вспомнил Пальма. Позабыв о синяках и шишках, все бросились на его поиски. Письмо исчезло. Вывод напрашивался сам собой: те, кто их оглушил, завладели ценнейшим документом. Сраженные, без сил все четверо повалились на пол и долгое время лежа приходили в себя, не произнося ни звука. Смачивались в ведре, отжимались и прикладывались к ранам платки — производимые при этом звуки были единственными, раздававшимися в мастерской. Первым нарушил мрачное оцепенение Пальма:

— Любопытно все же, кто такой этот Николя Фламель, из-за которого я получил дубинкой по затылку!

Французы, к которым по преимуществу был обращен его вопрос, с сомнением скривились. Да и то верно: что им, собственно говоря, было известно об алхимике? Совсем немногое: что он жил в Париже и был писцом, что взял за себя некую Пернель, на двадцать лет моложе, что однажды стал владельцем загадочного манускрипта, о чем поведал в своем послании, что в течение двадцати одного года пытался, правда безуспешно, завершить Великое Деяние, что, наконец, получил золото и сделался несказанно богат, что стал жертвовать Церкви, строить больницы и богадельни, создавать фонды помощи неимущим, что заказал роспись на кладбище Невинноубиенных, что скончался в 1418 году в возрасте девяноста лет. И что с тех пор многим привелось повстречаться с ним и с его супругой…

Рассказ заставил итальянцев — Мариетту и Пальму — призадуматься. Подобно тому как поворотом ключа заводятся остановившиеся часы, перечисление фактов из жизни самого прославленного алхимика помогло Виргилию воспрять духом. Молодость, питаемая наивными мечтаниями, упрямством и легко восстанавливаемой энергией, одержала верх над унынием.

Виргилий встал, отряхнулся, подошел к столу и подвинул к себе чернильницу и лист бумаги.

— Если бы у нас стащили документ, о содержании которого нам ничего не известно, вот это было бы непоправимо. Но ведь мы успели прочесть это письмо, будь оно неладно! Причем каждый из нас! Значит, каждый удержал в памяти хоть малую его толику. Соединив наши общие воспоминания, мы сможем восстановить главное. Разве не так?

Отклик Пьера и Пальмы напоминал скорее неуверенный протест. И только Мариетта самым решительным образом поддержала своего друга. То, что не удалось Виргилию, действовавшему силой убеждения, удалось Мариетте с ее ямочкой на подбородке. В конце концов над чистым листом бумаги склонилось четыре лба.

— Фламель пишет, что все должно начаться в определенный день определенного года. Насколько я помню, указания на этот счет были не совсем ясны.

— Не ясны, это верно. А кроме того, речь шла о дьяволе! «В год, когда наше тысячелетие достигнет более-менее обиталища Сатаны».

— Там было «менее-более»…

— Как ты говоришь?

— «…достигнет менее-более», а не «более-менее обиталища Сатаны». Я запомнил, потому что подумал: не ошибка ли?

— Я не думаю, что в этом письме алхимик позволил себе хоть что-то обронить случайно, наугад или ошибочно. «Менее-более», «более-менее»… Пока мы не разгадаем, что это за год дьявола, мы не поймем разницы.

— «Наше тысячелетие»: у нас с Фламелем оно одно, и началось оно в 1001 году, а продолжится до 2001 года. Остается лишь угадать год в этом интервале!