Завещание Тициана, стр. 13

— …интуиция, которую мне сложно объяснить. Я хорошо понимаю, какой может быть картина, изображающая преступление. Однако представить себе в роли жертвы на подобной картине Христа никак не могу. Это было бы кощунством и даже хуже — святотатством!

— Так, значит, — отвечал Пьер, — ты исключил бы все сцены с Иисусом? Распятия, бичевания…

— Вот именно. И если следовать той же логике, исключил бы и сцены на основе Ветхого Завета и житий святых. Поскольку приравнять обычных мужчину или женщину, пусть даже невинную жертву убийцы, к святому — это ересь.

Пьера как протестанта подобный аргумент не убедил, но он смолчал. Ведь Тициан-то был католиком. Значит, ход его мыслей должен был идти в том же ключе, что и у Мариетто.

Виргилий стал заново перебирать рисунки.

— Если я правильно понимаю, библейские сюжеты и жития святых можно отложить. А также те сюжеты, в которых в роли жертвы выступают Иисус Христос, Себастьян, Иоанн Креститель, Лаврентий, Петр, Стефан, Исаак, Авель, Голиаф, Олоферн… — По мере перечисления Виргилий все больше воодушевлялся.

Гора отложенных рисунков росла на глазах. А оставшаяся стопа была высотой в полдюйма.

— Остается шесть сюжетов! — победоносно объявил Виргилий, потрясая рисунками.

Они разложили их перед собой.

— «Ревнивый муж», «Тарквиний и Лукреция», «Истязание Марсия», снова «Тарквиний и Лукреция», «Смерть Полидора», еще один «Тарквиний и Лукреция». Если же разложить их в хронологическом порядке, то получится следующее: «Смерть Полидора» — Тициан писал его, когда ему не было тридцати; «Ревнивый муж» относится к 1510—1515 годам; первое полотно «Тарквиний и Лукреция» едва ли менее старое; два других, напротив, совсем недавние. Я объяснил вам, в чем суть поздней манеры Тициана: живопись с помощью пальцев. Им не больше четырех, пяти, шести лет. И наконец, «Марсий и Аполлон»: раз вы видели его в мастерской, оно написано в последние годы жизни, и возможно, даже не закончено.

Все трое долго разглядывали рисунки, разложенные в новом порядке. Первым нарушил молчание Пьер:

— Я полный профан в живописи, и все же разница между первыми тремя и последними тремя работами кажется мне огромной. Да и судя по твоим словам, Мариетто, их разделяет более пяти десятилетий. Может, я спешу, но я не стал бы принимать во внимание первые три картины, написанные в десятых годах. Полвека прошло с тех пор! Тут довод почти математического характера.

— А я готов привести и довод психологический, — подхватил его мысль Виргилий. — Говоривший со мной со своего смертного одра явно не оглядывался на прошлое. Я ясно ощутил ужас, переполнявший его от того, что он стал свидетелем убийства, и раскаяние, вызванное тем, что он смолчал о нем. Кроме того, человеку, совершившему преступление аж в 1510-е годы, сегодня исполнилось бы уже семьдесят пять! Ведь такое долгожительство, как у Тициана, — удел немногих. Да и будь преступник жив, какой смысл доносить о нем, когда минуло столько времени? Я знаю, что месть — блюдо, которое едят холодным, но не до такой же степени…

Мариетто внимательно выслушал своих новых знакомцев, а после заговорил сам:

— От себя же добавлю довод художественного порядка. Несколько лет назад Тициан глубоко изменил технику живописи. Он стал придавать изображаемому вид чего-то дикого, необузданного, писал пальцами, густо клал краски, словом, устраивал из полотна поле битвы. Использовал он только три цвета: белый, красный и черный. Его полотна делались все более темными, сумрачными, начинали светиться каким-то замогильным светом. Я даже думаю, а не убийство ли, которому он был свидетелем, спровоцировало такую метаморфозу живописной манеры? — Пьер с Виргилием слушали как завороженные: знания и ум молодого человека были поразительны. — Вот почему я убрал бы и Полидора, обезглавленного в лесу, и женщину, заколотую ревнивым мужем, и первый вариант Лукреции, силой взятой Тарквинием.

Следуя указаниям Мариетто, Виргилий отложил еще три работы. Напряженно всмотревшись в три оставшиеся перед ним рисунка, он вдруг поднял голову и проговорил со странной улыбкой:

— Я знаю, о каком полотне говорил, умирая, Тициан.

Глава 4

Трое молодых людей покинули тенистый парк дворца Контарини далло Заффо и вновь окунулись в августовскую духоту набережной вдоль канала Богородицы в Садах. Позади осталась бухта Милосердия.

На полдороге юный художник остановился и без слов указал на барельеф одного из дворцов.

— Дромадер! — в один голос воскликнули друзья.

— Я обещал показать вам некоторые изюминки этой части города, представляю вам дромадера Каннареджо.

— Что он здесь делает с такой поклажей на горбу?

— Что у него в тюках?

— И куда погоняет его человек в тюрбане?

Дождь вопросов так позабавил юного гида, что он звонко и заливисто рассмеялся. Предома словно окатило холодной водой, настолько смех этот напоминал девичий. Он обернулся. Да нет, перед ним по-прежнему был Мариетто — в камзоле и берете.

— Тюки эти набиты весьма драгоценным грузом: пряностями. Перец, корица, шафран, имбирь, мускатный орех, гвоздика… Благодаря торговле пряностями семейство торговцев, которое здесь обосновалось, сколотило колоссальное состояние. Это мавры, чьи статуи вы видели на площади:

Афани, Риоба и Санди. Во время войны они бежали из Морей [34]. Морея, Мавры… как бы там ни было, их нарекли Мастрелли по той причине, что они владели миллионами mastrelle, то есть лоханями гребли золотые цехины.

Так болтая о всякой всячине, они дошли до дома Тинторетто, где Мариетто предложил им разделить с ним трапезу. Колокола на церкви Богородицы в Садах пробили полдень. Их мучила жажда.

— Ничего особенно я вам не обещаю. Мама с сестрами гостит у деда Вескови, а без нее — какая там стряпня.

При упоминании о сестрах сердце Виргилия совершило головокружительный кульбит.

«Ну конечно же, вчера я видел одну из его сестер», — мелькнуло у него.

— А сколько лет твоим сестрам?

— О, они гораздо моложе меня. Перине тринадцать лет, а малышке Оттавии — шесть.

Тринадцать. Виргилий был совершенно сбит с толку. Неужели той девушке было тринадцать? Но в ее чертах уже проглядывала определенность, которой не бывает в нежном возрасте. И держалась она мягко, но с достоинством, как приличествует взрослой девушке. Тайна за семью печатями, да и только.

— А нет ли у тебя сестры постарше?

Явно заинтригованный Мариетто бросил на Виргилия проницательный взгляд и, немного помолчав, ответил:

— В семье Робусти старшие дети — сплошь сыновья. Я второй по году рождения. Старше меня Джованни-Баттиста. За мной идут Доминико — шестнадцать лет — и Марко — пятнадцать. Вы их видели в мастерской. Как и я, они работают под началом отца.

Изумление Виргилия было безгранично. Если Доминико младше Мариетто и ему уже шестнадцать, значит, самому Мариетто никак не меньше семнадцати. Светлая, почти прозрачная кожа, никакой растительности на лице, тонкие черты, звонкий голосок — да нет, этого не может быть. Виргилий не осмелился задавать другие вопросы из страха показаться навязчивым. Впрочем, Мариетто уже щебетал совсем о другом.

— Доминико наверняка приготовил что-нибудь для себя, Марио и остальных учеников. Надеюсь, они не полностью опустошили домашние запасы…

Вскоре все они вместе сидели за столом и по-братски, на всех, делили омлет, сыр из Пьяченцы, цикорный салат с лимоном, хрустящий хлеб и легкое вино. Не чинясь, с молодецким аппетитом закусывали и обсуждали то, что окрестили загадкой Тициана.

— Я непременно должен побывать на Бири-Гранде и увидеть «Истязание Марсия», — говорил Мариетто. — Ты меня полностью убедил, Виргилий. Если одно из полотен является обличением преступления, не было никаких причин дважды изображать то же самое с интервалом в несколько лет, поэтому «Тарквиний и Лукреция» исключаются. Остается лишь «Марсий».