Затерянная земля (Сборник), стр. 65
Мы подошли к ее краю. Гладкий синеватый и зеленоватый лед исчезал в черной тьме. Куски льда, брошенные в глубину, пропадали в пустоте без звука. Но мы не хотели уходить отсюда, не убедившись прежде в том, что все надежды напрасны.
Мы бросили жребий. Он пал на Фелисьена. Француз молча предоставил привязать себя к длинной горной веревке. Он зажег ацетиленовую лампу и, не говоря ни слова, подал нам руку. Потом он легко скользнул через край. Мы начали осторожно опускать его в пропасть.
Он спускался вдоль гладкой стены и, медленно вращаясь, исчез во мраке, и только виден был еще слабый свет его фонаря. Когда же веревка кончилась, мы молча держали ее еще несколько минут со стиснутыми зубами.
По истечении условленных десяти минут, мы стали вытаскивать Фелисьена наверх. Наконец, француз появился. Он был очень бледен. Мы вопросительно глядели на него.
— Пустота, — сказал он. — Стены и на фут не сближаются между собою. Опустившись на сорок метров, я слышал среди мертвой тишины какой-то постоянный, едва различаемый шум. Вероятно, внизу течет вода. — Фелисьен отвязал веревку. — Я полагаю, что пропасть может быть глубиною до семи тысяч футов!..
Последняя слабая искра надежды погасла. Там, глубоко под нами, нашел покой славный Петер Гальберг. Он будет лежать там, зачарованный, в кристальном дворце, спокойный и неприкосновенный, пока здесь наверху время будет идти равнодушным непрерывным ходом.
Никогда уже старая мать не увидит родного лица, а его милая невеста в Рённе поседеет от ужасных мыслей. Есть у него, у Петера Гальберга, там и товарищ, товарищ молчаливый, дивной верности, постоянный навеки: Стеффенс не оставит его в холодном мраке! Так пусть же легко вам спится, славные, добрые друзья! А вскоре и мы будем лежать тихо на замерзшей равнине, в облаках, которые приходят из таинственных далей и уходят неизвестно куда. Тяжело разлучаться с вами, товарищи! Не хочется поворачивать назад, на запад! Мозг отупел; пламень энергии чуть тлеет, готовый каждую минуту погаснуть!
Мы долго сидели на санях с опущенными головами. Я не знаю, сколько прошло времени, когда я почувствовал дуновение на своем лице. С беспокойством я огляделся.
Холодный ветер рвал туман и клубами гнал его мимо нас к западу. Край прояснялся. Открылось небо, тихое, бледно-голубое. Снег стал блестеть сильнее. Я ощутил заметное физическое облегчение при мысли, что, наконец-то, мы будем избавлены от душившего нас туманного покрова.
И вдруг я услышал голос старого Снеедорфа. Голос спокойный, полный победной уверенности.
— Эге! Земля на востоке! Эге!
Я увидел, как он, выпрямившись, с седыми, дико развевающимися по ветру волосами и бородой, вытянутой рукой показывает на восток.
Ветер очистил пространство от последних следов тумана. Страна лежала перед нами при такой ясной атмосфере, какая только может быть в этих широтах. Бесконечная белая поверхность, пределом которой был лишь горизонт, какой мы ее видели ежедневно, — исчезла.
Перед нами были горы. Впереди вздымались разбросанные, покрытые снегом зубцы их, укрепившиеся в поверхности ледяной равнины. Темные тучи висели в расселинах, а ветер рвал эти тучи и нес их обрывки над нашими головами.
Мы смотрели, затаив дыхание и словно в страхе, на это мрачное, великолепное зрелище. Это был слишком внезапный выход из состояния полной безнадежности. Нас охватил детский восторг; мы кричали бессвязные слова, махали руками. Когда же я обернулся к Надежде, то увидел, что она закрыла лицо руками, а плечи ее сотрясаются от рыданий.
XIV
Что же там, за этими горами?
Возможно, что это только «нунатаки», верхушки гор, погребенных во льдах и образующих печальные оазисы в беспредельной ледяной Сахаре. Пояс их, насколько можно было видеть, тянулся к северу, а на юге загибался к востоку. Никогда прежде не находили «нунатаки» в такой отдаленности от берега.
Сердце билось у нас от сумасшедшей надежды. Мы должны во что бы то ни стало взойти на эти таинственные горы и увидеть, что скрывается за ними.
И, несмотря на препятствия, мы двинемся к горам!
Чтобы дойти до них, мы должны пройти ледяным склоном, изборожденным трещинами, прорезанным тысячами морщин и гребнями, острыми, как нож.
Наши сани были усовершенствованы: они имели широкие, похожие на лыжи, полозья, неутопающие в снегу. Это были основательные норвежские сани из ясеневого дерева, прочные и легкие. На постройку их не пошло ни одного гвоздика — весь остов был перетянут крепкими кожаными ремнями, так как металл, особенно сталь, становится при низкой температуре этих равнин хрупким, как стекло.
В санях, к великому нашему несчастью, было мало провизии. Дюжина коробок с консервами, несколько коробок с гороховой мукой, коробка сухарей, ящик шоколада и банка варенья. Но был также ящик пеммикана, который, в худшем случае, можно растянуть на несколько недель.
Остальной багаж состоял из двух палаток, трех спальных мешков, запасной одежды, складной лодки, футляра с флагами, трех лопат, ящика с шестью ружьями, патронов, веревок, сигнальных ракет, лыж, одного топора и одного примуса с жестяной канистрой спирта. Все остальные наши вещи — продукты, инструменты, оборудование — исчезли с автомобилем в пропасти.
Ликованию Фелисьена не было конца, когда он нашел свой альбом и карандаши. Этого было достаточно, чтобы Фелисьен глядел в будущее с настроением, полным розовых надежд.
Мы провели потом основательный учет всего, что было в наших сумках и карманах. Выяснилось, что мы имеем: два карманных компаса, две кирки для колки льда, три револьвера с небольшим запасом зарядов, четверо часов, два полевых бинокля, пять охотничьих флажков; сверх того, у нас было шесть пар лыж и мелочь вроде перочинных ножей, зеркал и спичек. Это было теперь все наше богатство.
Но мы не имели времени на печальные размышления. Мы должны добраться до гор и с их высоты оглядеть край на востоке.
Мы приладили постромки, запряглись в сани и с отвагой пустились через ближайшую трещину.
Так как ледяных трещин, через которые нам пришлось переходить, было около трех десятков, я опишу, как мы это делали.
Прежде всего, эскимос старательно осматривал мост и быстро пробегал по нему на лыжах на другую сторону. За собой он тащил длинную и крепкую веревку, к которой был привязан. Потом осторожно отправлялся по мосту один из нас, держась за эту веревку.
Когда же половина нашей компании переправлялась на другую сторону, доходила очередь до саней. Тут требовалась величайшая осмотрительность.
Придерживаемые и спереди и сзади на веревках, одни за другими переправлялись они через опасные места.
Однажды был случай, что в момент, когда сани должны были вот-вот коснуться противоположного края пропасти, мост рухнул, и, только благодаря веревкам и хорошей укладке багажа, удалось нам вытащить упавшие сани из трещины. Оставшиеся потом перешли по другому мосту.
Утомителен был обход трещин. Часто они тянулись на несколько верст, и мы выбивались из сил, прежде чем нам удавалось найти снежную перемычку.
Двигались мы вперед ужасно медленно, отклоняясь то вправо, то влево; когда же наступил вечер, и мы сделали остановку, мрачные горы, озаренные синевато-красным блеском, торчали перед нами все так же далеко, поднимая к красному небу свои окровавленные зубцы.
Мы поставили палатки и, пока варилась гороховая похлебка, обсуждали завтрашний день с таким жаром, как будто не бодрствовали двух дней подряд.
Надежда взяла на себя обязанности хозяйки. Не думая о себе, она заботилась только а нашем питании и отдыхе.
Теперь наша спутница вынуждена была довольствоваться для ночлега выделенным ей спальным мешком вместо теплого купе автомобиля. Но девушка не роптала. Не говоря лишних слов, она отправилась на покой.
Утром мы увидели, что погода изменилась. Дул непрерывный ветер, похожий на те, что дуют зимой в южной Гренландии. Он был немного влажен. Снег сделался мокрым и еще более затруднил нам путь. Мы должны были напрягать все силы, чтобы тащить сани.