Затерянная земля (Сборник), стр. 61

Я не могу точно передать того особенного состояния, в котором я находился. Меня поражали галлюцинации и полубредовые картины. Мне казалось, что буря прошла. Влажный и благовонный воздух над большим городом полон белесоватых испарений, сливающихся с синевой небосвода; жаркое утреннее солнце нагрело после прошедшей бури крыши города. Черепичные крыши блестят от влаги, и трубы отбрасывают резкие тени. Далеко за рекой, среди золотистых испарений, вздымаются бесчисленные башни, — так это, действительно, мой милый, милый город! Мне так свободно. Но картина постепенно исчезает, расплывается в тумане, а я впадаю в оцепенение.

Что-то шероховатое, теплое касается моего лица. Я с трудом возвращаюсь к жизни. Где я? Что со мной?

Слышу сверху протяжные вздохи ветра. Долго не могу разобраться в положении. Какое-то хвостатое чудище стоит надо мною и наклоняет свою морду к моему лицу. Я гляжу на него в оцепенении.

Я хочу защититься, но прежде, чем успеваю пошевелить своими оцепенелыми членами, зверь с радостным лаем бросается ко мне на грудь.

О, радость, да ведь это Гуски! Я хочу встать, — и не могу. Хочу обнять пса, — но он исчезает, издавая отрывистый лай. Так это была галлюцинация, призрак! Обман чувств, горячка… Я снова засыпаю. Метель прикрывает меня новым пластом. Я слышу, на самом деле, голоса людей? Ошибки быть не может. Лай, радостный лай. Гуски лежит у меня на груди, а чей-то взволнованный голос кричит:

— Здесь он, здесь! Скорей, скорей!

Мне кажется, что этот голос дрожит, и я вижу лохматую фигуру Фелисьена, с головы до ног покрытого снегом, на краю снежной ямы, в которой свернулся я. Он старается поднять мне голову. Маленький Эква бродит, утопая в сугробе, возле него. Они куда-то несут меня, бессильного и спокойного. Тут я различаю, во время перерывов бури, сильное гудение автомобиля.

Через некоторое время я лежу в палатке. Меня оттирают снегом и разминают. Кто-то вливает мне в рот что-то теплое, подкрепляющее силы. Я жадно глотаю и чувствую, как жизнь возвращается ко мне. Смутно различаю лицо Надежды, очень бледное, встревоженное. Я пытаюсь улыбнуться, но засыпаю.

Проснулся я в теплом купе. Мы стоим. Через оконце ничего не видно. Его покрывает иней и слой снега. Я чувствую новые удары вихря, сотрясающие автомобиль. Так буря еще не прошла? Надежда сидит у моего ложа, как сестра милосердия. Ее тонкий профиль — это первое, что я замечаю. Увидев, что я проснулся, она очень обрадовалась. Я чувствую себя крепким и здоровым.

— Благодарю вас, Надежда, вы лучшая девушка в мире. Она задумчиво и серьезно улыбается, словно терпеливо слушает речь ребенка.

— Я был страшно неосторожен. Страшно глуп! Не будь вашей собаки…

— О, Гуски молодец, — ответила она. — Мы уже были убеждены, что больше вас не увидим. А как убивался Фелисьен!

— Фелисьен… он хороший малый!..

Надежда поправила подушки у меня под головой. Э, да тут Гуски! Он сидит у постели с поднятыми ушами; глаза у него так и играют от удовольствия. Я глажу славное животное, которое лижет меня от радости.

— Долго ли я был там? — робко спрашиваю я, повернувшись к замерзшему оконцу.

— Двое суток…

— Двое суток? И это возможно? Как же можно такое выдержать и не замерзнуть?

— Вы лежали, словно в снеговой берлоге, где держалось немного вашего тепла. Настоящая, естественная снеговая хата! Когда буря спала, собака отыскала вас, разрыла снег и привела помощь. А знаете, где вас нашли?

— Ну?

— Меньше шестидесяти шагов к западу от машины.

— Так! Это называется погибнуть на пороге дома. Мы замолчали.

X

Только на третий день к вечеру буря совсем утихла. Ветер вылизал поверхность снега, и она стала гладкая, как эмаль. Вокруг автомобиля образовался громадный сугроб. Потребовалось несколько часов упорной работы, чтобы освободить засыпанную машину. А потом мы немедленно отправились в путь.

Равнина все время повышается. Мы еще не достигли вершины плато. Ледяной панцирь, покрывающий Гренландию, представляется ученым в виде половины лежащего конуса, верхушкой обращенного на юг. Наибольшая высота этого панциря еще неизвестна. Достигнутая Нансеном высшая точка лежит в двух тысячах семиста восемнадцати метрах над уровнем моря. Очевидно, на севере ледяной слой поднимается гораздо выше. Некоторые говорят и о четырех тысячах метров. Предположительно толщина ледяной коры достигает местами двух тысяч метров и давит на поверхность почвы с ужасной силой. И если эта масса льда под действием своего веса, двигается по склону, — какая получается при этом сила давления! Вот почему своей тысячелетней постоянной работой льды вырывают глубокие долины.

Мы находимся уже на высоте облаков. Барометр показывает семь тысяч пятьсот футов. Никогда я не забуду этой части пути.

Из далеких таинственных областей Гренландии, с северо-востока, вдруг появляются седые угрюмые облака. Словно чудовища, несутся они низко над самой ледяной равниной и моментально окутывают нас густой холодной мглой.

На минуту немного проясняется, но уже новые массы облаков движутся по белой равнине, чтобы снова окружить нас. И когда эти тучи уходят, вся машина, сани, люди и собаки — все покрыто слоем тонких нежных кристаллов. Есть в этом что-то такое, что наводит уныние.

Мы двигаемся в недра неведомой пустыни, от которой веет ужасом. Когда тучи уходят, и печальное солнце начинает тускло освещать этот оцепенелый край смерти, нас охватывает какая-то тоска. Никто уже не говорит громким голосом. Через голубое или серое стекло наших очков этот край кажется краем другой планеты.

Слышно, как ритмично дышит машина. Мерзлый снег скрипит и хрустит. Даже Фелисьен не решается произносить свои ядовитые замечания. Он сидит в санях, высоко на багаже, молчит, и во время остановок можно слышать, как он попеременно то зевает, то вздыхает. Снеедорф задумчив. О чем он думает? А Сив неспокойно ворчит.

По временам, когда небо ясно и печально, поднимается сильный ветер. В одно мгновение сыпучая, сухая снежная пыль начинает двигаться по всей шири равнины. Высоко белым пламенем взвивается она к небесам и мчится вперед, ложится и снова срывается с места. Бывает здесь и полярный самум. Его воздушные вихри образуют снежные столбы, которые, кружась, медленно двигаются по снеговой равнине.

Какой-то путешественник назвал центральную часть Гренландии ледяной Сахарой. Нельзя придумать более точного определения.

Снежная пыль становится все более ужасной. Она проникает всюду, в малейшие отверстия и причиняет настоящую пытку. Безветрие приносит нам некоторое облегчение.

Сегодня мотор вдруг отказал. Оказалось, что у «барышни», как выражаются наши профессионалы-автомобилисты, в первый раз случилась поломка в карбюраторе.

Вскоре мы снова пускаемся в путь. Медленно, но неуклонно наши разговоры приобретают безнадежную мистическую окраску. В этой бесконечной, однообразной, мертвой и грозной, безжизненной пустыне мы должны найти живым Алексея Платоновича.

Где же следы какого бы то ни было свободного ото льда оазиса? Их нет. Напрасно Снеедорф смотрит в подзорную трубу. Он откладывает ее каждый раз усталым движением, полным разочарования.

Солнце начинает выбираться из тумана. Мы останавливаемся. Солнечный свет становится сильнее, и отражение его от снеговой равнины невыносимо.

Утро. Вода бурлит в кипятильниках. Все мы чувствуем усталость и утешаемся лишь мыслью о горячем напитке.

Фелисьен насвистывает какую-то задумчивую мелодию и вдруг, осторожно опуская в чайник небольшой кубик прессованного чая и потрясая своей хвостатой шапкой, необыкновенно меланхолическим голосом восклицает:

— Нет, друзья, нет никакого оазиса. Чего ждать? Ну, пусть профессор Сомов измерял географические широты и долготы в этой пустыне. А потом он просто-напросто улетел на своей машине куда-нибудь на западный берег и уже оттуда, видимо, тяжело больной, прислал свои записки.