Затерянная земля (Сборник), стр. 103

Еще больше удивило Младыша то, что человек, по-видимому, был чем-то прикрыт, но не шкурами, как он сам, а чем-то другим, что развевалось за ним на бегу. Будь это нечто вроде одежды, — оно было бы весьма кстати, так как время года стояло уже позднее: град и пронизывающие ветры давно давали себя знать. Но Младыш не знал, кроме себя, ни одного человека, который умел бы прикрывать тело от холода. Кроме того, бегущий как будто и не собирался защищаться или прибегать к хитрости, а просто бежал и бежал, видя в бегстве единственное средство спасения, — как то бывало с дичью. И для Младыша, таким образом, дело сводилось к тому, чтобы или догнать или загнать эту дичь.

Младышу, однако, приходилось напрягать все силы, чтобы не потерять след, и за первые часы гонки расстояние между дичью и преследователем увеличилось. Вскоре, однако, Младыш начал сокращать расстояние, понемногу, но достаточно для того, чтобы стоило продолжать охоту. Ночью Младыш отдохнул несколько часов, поел и поспал, а на следующий день должен был до полудня бежать по следам, пока снова не увидел свою дичь.

Следующей ночью преследуемый человек попытался пустить в ход жалкие уловки: перешел через воду, вернулся назад и спрятался в каменистом тюле; но Младыш снова выследил его, поднял и погнал, преследуя по пятам. Они успели пробежать уже много миль и очутились теперь в совершенно незнакомой Младышу местности.

Целые табуны диких лошадей срывались с места, описывали вскачь круги, останавливались и смотрели на Младыша, который, проносясь мимо них, скрежетал зубами далеко не с кротким видом. Гонка эта мало отличалась от ежедневной его охоты, — разве только тем, что дичь на этот раз была благороднее и желаннее обыкновенной. Последний день беглец подвигался вперед уже медленно, видимо, ослабевая. Теперь они выбежали к воде и повернули вдоль берега, усыпанного мелким песком, круглыми камешками и разными диковинными штучками. Младыш с любопытством приглядывался ко всему, что видел на берегу, и принюхивался к бившему в нос острому запаху, но ни разу не остановился. С этим можно было подождать, — догонять оставалось каких-нибудь несколько минут. Человек впереди еще бежал, но силы покидали его, и по его спине видно было, как ему тяжело. Наконец, он покатился на песок, приподнялся и попытался двинуться дальше, но уже на четвереньках; охота была закончена.

Младыш длинными прыжками приближался к своей добыче, не держа наготове топора; тут достаточно было и зубов; он уже облизывался заранее, предвкушая утоление голода, а главное, жажды.

Тут он увидел, что это была женщина. В ожидании своей участи она лежала на коленях, уткнувшись лицом в песок. Она не издала ни звука, когда Младыш дотронулся до нее; он перевернул ее, и взгляды их встретились. Всякая мысль об убийстве исчезла у него. Разумеется, ее надо оставить в живых.

Но он все-таки оскалил зубы в последней вспышке мстительного чувства за все то страстное напряжение и труд, которых стоила ему эта охота.

Как только женщина почувствовала, что останется в живых, выражение ужаса в ее глазах сразу пропало, а затем она тоже оскалила зубы, будто хотела укусить; но ни один из них не укусил другого. Это была первая улыбка.

С тех пор они стали скитаться вместе. Их было только двое на Леднике, — единственная человеческая пара на севере.

Солнце прорвало тучи и увидело, что других нет… Так возникла моногамия.

Море

Тут уместно рассказать, как Младыш много-много лет спустя, прожив со своей женой целый человеческий век внутри страны, был охвачен неизлечимым недугом — страстной тоской по морю.

Начало ей было положено той трапезой из свежих ракушек, которой он и женщина утолили свой голод на берегу моря, когда он догнал ее, и они вызвали на свирепых лицах друг друга первые улыбки. Воспоминание об этом угощенье, когда Младыш впервые отведал соленой пищи, стало для него единственным, чему он всегда радовался, словно вспоминая что-то очень важное.

С вкусовым воспоминанием сплеталось еще удивительно ясное и приятное воспоминание о часах, проведенных тогда с Маа (имя это дали ей впоследствии ее дети) во время их отдыха на песчаном берегу. Младыш исследовал круглые камешки и другие незнакомые предметы; кое-что оказалось съедобным, хотя и не все было одинаково вкусно. Потом он глубоко вдыхал в себя запах моря, воды которого были чернее всех вод, какие он видел внутри страны, и не имели берегов по другую сторону — насколько хватал глаз. И на вкус эта вода была другая, странная, но довольно приятная, если не пить ее слишком много. Белые птицы с резкими криками летали над волнами, которые, по-видимому, катились куда-то далеко-далеко.

Не дал ли тогда Младыш обещание самому себе вернуться на этот берег опять, а потом забыл его? Не оно ли взывало к нему? И почему тот день был так прекрасен, так невыразимо приятен сам по себе, что воспоминание о нем стало скрытым источником всего, что с тех пор Младыш делал по доброте? Вспоминая, спустя много лет, о том дне, он покачивал головой, и Маа во время скитаний, подымая глаза от своей ноши, нередко замечала, как по суровым чертам мужа пробегал какой-то слабый, светлый луч, что-то вроде улыбки, скользнувшей по его лицу в тот день на берегу моря. Маа догадывалась, что муж о чем-то тоскует, причем вряд ли о ней, и смиренно поправляла на спине свою поклажу, всегда увенчанную грудным младенцем. Для нее во всем мире не было ничего, перед чем бы она преклонялась более, чем перед священной тоской мужа, и она выражала свое участие немой, беззаветной преданностью и готовностью следовать за ним до самой смерти.

Да, Младыш тосковал по морю. Годы отделяли его от краткого мига, проведенного на берегу; его жизнь стала сплошной зимой, — но тот миг так и остался незабвенным, единственным. Неведомое закралось в его сердце, когда он сидел на белом песке и смотрел на волны, катившиеся в неведомую даль, куда не мог достать его взор. Было что-то чудесное в том мгновении, которое вошло в его кровь и определило участь его самого и его рода.

Он не знал и не мог знать, что тоска по морю была нераздельна со светлым чувством, забрезжившим в его сердце, когда он впервые взглянул в глаза бедной загнанной Маа.

Привычка Маа

А теперь перейдем к будням. Начиналась зима, и Младыш с Маа добровольно пошли ей навстречу, пробираясь на север к краю Ледника; там Младыш обжился и чувствовал себя, как дома; там они и зажили, перенося всякие лишения и превратности судьбы, сначала кочуя с места на место, потом оседло, и с годами образовали семью.

Холод не был новостью для Маа; она выучилась переносить всякое время года. Мало-помалу Младыш стал присматриваться к тем маленьким полезным приемам, которые она пускала в ход для самозащиты. Они были очень просты, появлялись как-то сами собою, и все-таки никто из привыкших к жизни в лесах не додумался бы до них. И Маа не думала, а попросту вводила их в обиход. Одежду, которая была на ней при встрече с Младышем, она тоже изобрела сама, и Младышу полезно было узнать, что двое людей, даже не подозревая о существовании друг друга, могли напасть на одну и ту же мысль. Это и послужило первой причиной того, что он решился нарушить цельность своего «я» и с благодарностью разделил с Маа свое одиночество; они образовали первый маленький союз на земле. В первобытных лесах мужчина и женщина сближались как волки, и ни одна женщина там не становилась матерью без метки на загривке, оставленной зубами мужчины; Младыш с Маа были первой человеческой четой, которая соединялась, глядя в глаза друг другу.

Одежда Маа отличалась от одежды Младыша материалом. Это были не шкуры, а что-то наподобие войлока из шерсти мамонта. Она собирала эту шерсть с терновых кустов и свивала из нее грубые нити, а их переплетала между собой и валяла эту плетенку, очень толстую и теплую. На ногах она носила лапти, а в руках постоянно таскала искусно сплетенную из тростника корзинку, куда совала всякие мелочи и всякие диковины, которые подбирала повсюду, подобно некоторым птицам. Так, она прятала туда разные зерна, зубы зверей и камешки, приглянувшиеся ей своим цветом или округленной формой, перышки, увядшие цветы, болотный пух, всевозможные блестящие предметы и все, что отличалось мягкостью, а кроме того, конечно, и съестное, иногда весьма странного рода. Когда корзинка чересчур переполнялась, Маа устраивала склады для своих сокровищ под камнями и в ямах; она никогда ничего не выбрасывала, но легко забывала, куда и что спрятала.