Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки, стр. 27

— Дай ему, пусть он вручит.

Ай да Бугера! Мне было его жаль, но и наглость его меня возмущала. А уж Чувал! Купить такой замечательный подарок, а потом позволить его вручить другому! Видно, он решил свести меня с ума своими необъяснимыми поступками.

Дальше я увидел такое, что меня потрясло. Зякина! Пакостный человечишко изображал из себя хорошего малого: сделал ручкой малышке, которая с балкона на него смотрела, уступил дорогу мужчине, тащившему на горбу мешок капусты. Конечно, здесь, на улице, он мог сколько угодно пускать пыль в глаза. Мне захотелось выскочить из своей засады и запретить Зякину идти к Свете. Разве она ему не говорила, что ей смотреть на него противно! Так нет же, поперся. Ему, конечно, в голову не приходит, что есть гости желанные, а есть нежеланные. Я стал перебирать в уме всех, кто был сейчас у Светы на именинах: там были всякие люди, и достойные, и недостойные, но такого человека, которому бы из Москвы могли привезти двенадцать редчайших марок и дорогущую ручку, там, конечно, не было. Такой человек прятался за кустом! И хотя я понимаю, что в жизни случается всякое, я все же возмутился. Уж если я здесь стою, то кое-кого не мешало бы выволочь за шиворот из Светиной квартиры.

Дальше выяснилось, что я продолжаю совершать необъяснимые поступки. Я перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное Светиного дома. Я взбежал по лестнице, позвонил в Светину квартиру и сейчас же припустил вниз. Потом я спрашивал себя, на кой ляд мне это нужно было. И конечно, не мог найти ответа. Дверь открылась почти сразу же, и я услышал Светин голос:

— Эй, кто там балуется? А ну-ка входи!

Я выбежал из парадного: с балкона на меня смотрела Светина мама; рядом с ней стояли Зякин, Горбылевский и Мишенька, кто-то из них показывал на меня пальцем. Я понял, что покрыл себя несмываемым позором.

— Быстроглазый, — сказала Светина мама, — что же ты передумал? Иди к нам.

Я ответил, что на именины не собирался, я только позвонить забежал. Это такое поздравление — по-английски. А вообще-то мне некогда.

Никогда не забуду, как после этих слов надо мной потешались Мишенька, Горбылевский и Зякин. На балконе стало тесно: все повыходили. Я им просалютовал, ненавистным и хохочущим, и пошел по улице — прочь от этого дома!

Кто теперь в классе удержится от того, чтобы не сказать: «Быстроглазого Света на именины не пригласила, так он ошивался в ее парадном».

Я пошел в сквер, что возле старинной церквушки, и сел на скамейку. На соседней скамейке парень с девушкой слушали музыку — на коленях у парня был кассетный магнитофон. И вот тут я понял, что зря занимался врачеванием своей души музыкой. Я подвергся новым издевательствам. Не знаю, какой композитор сочинил произведение, которое парень с девушкой слушали, но это была не музыкальная пьеса, а насмешка над моим позором. Сначала речь шла о том, как весело у Светы празднуют день рождения, обо мне вроде бы разговору не было. Но вот зазвучала ехидная писклявая дудочка — это кто-то отпустил шутку насчет моего странного поведения. Не было инструмента, который бы эту шутку не подхватил. Даже скрипки, такие милые на вид, потешались над моим несчастьем, контрабас, очень похожий внешностью на Зякина, пытался что-то сострить, барабан бухал все одно и то же: бух, бух! И хотелось ему пожелать, чтобы он лопнул.

Потом зазвучала другая вещь, грустная, и стало понятно, что это о моем несчастье: теперь уже все мне сочувствовали, все понимали меня, и та самая дудка, которая только что потешалась надо мной, теперь приставала с задушевным разговором. А я беспринципно принимал сочувствие от тех, кто только что насмехался надо мной. Рядом со мной сидел пожилой человек.

— Интересно, — спросил он, — из-за чего можно так переживать? У тебя дома все здоровы?

Нужно бы ответить, чтобы он не приставал, но вместо этого я жалобно пробормотал, что все здоровы.

— Ну вот видишь? — сказал он. — Так что же случилось?

Хотелось ему пожаловаться, что я повредил себя музыкой, и теперь любая дудка, любой барабан что хотят, то и делают со мной. Я вскочил со скамейки и убежал.

Когда я подходил к нашему дому, вдовствующая королева, Мария Кондратьевна, с балкона попросила меня купить ей молока и хлеба. Я обрадовался поручению: все-таки отвлекало от горьких мыслей. Я возвратился с покупками и спросил у Марии Кондратьевны, не нужно ли еще что сделать. Она ответила:

— Я всегда знала, что ты славный, хоть ты и беспокоишь меня звонками.

Работа в ее доме нашлась. Я отнес подточить ножи и ножницы, потом выбил во дворе коврик, который в передней на полу лежит. Мария Кондратьевна стояла на балконе и объясняла соседям, что я удивительный мальчик: пришел и переделал в ее доме всю работу. Одна очень хитрая и неприятная женщина — она на втором этаже живет — сказала мне:

— Что ты для одной Марии Кондратьевны стараешься? А ну-ка притащи мне из подвала картошки!

И хотя женщина была несимпатичной и не умела уважительно разговаривать с человеком, который бескорыстно брался выполнять чужую работу, я притащил ей картошку. Я только спросил ее:

— Вы не знаете, на фига мне это нужно?

— Значит, нужно, — ответила она. — А то как же, стал бы ты просто так помогать. Наверно, за показатели борешься. А ну-ка купи мне десять килограмм капусты. Квасить буду.

Я купил ей капусту и помог заквасить. Конечно, все эти бессмысленности я делал потому, что находился в паническом состоянии.

Женщина угостила меня противным овощным рагу. Папа говорит, что единственный овощ, который я потребляю, — это апельсины. Но женщина все-таки заставила меня есть, еще и требовала, чтобы я хвалил. Я думал: «А может, и правда кто-то мной по радио управляет!»

— Если что нужно будет сделать, заходи, — сказала мне женщина на прощанье.

Она предложила мне выдать справку о проделанной работе и приписать туда, что я ей окна помыл. Никак она не могла поверить, что ни за какие показатели я не борюсь.

Дома я решил, что не помешает проверить Мишеньку: его папа мастер дефицитные вещи доставать — кто его знает, может быть, такой приборчик для управления человеком уже поступил в продажу. Я позвонил Мишеньке.

— Привет! — сказал я. — Говорят, в продаже появилась такая штука, которой человеком можно по радио управлять.

Мишенька разобиделся.

— Шакал! — сказал он. — Вечно ты меня в пакостях подозреваешь! Чтобы я такое себе позволил… Ты же видел: я на дне рождения был. Но учти: кто-то этим занимается. Ну и отмочил ты!

Я положил трубку.

Через полчаса ко мне позвонил Горбылевский и безразличным голосом спросил:

— Послушай, где эта штука продается? Кое с кем посчитаться надо.

Я ответил:

— В магазине радиотоваров, но не каждому продадут — нужно знать пароль.

— Здорово действует! — сказал Горбылевский. — Все обхохотались. Мы с Мишенькой тут думали: из нашего класса никто не мог. Напротив в окне очень подозрительная рожа была. Больше он тебя не трогает?

— Не трогает, — ответил я. — Смотри, чтобы он до тебя не добрался.

На следующий день я обнаружил, что по дому обо мне пошла слава. Люди, которых я даже по фамилии не знал, стали давать мне поручения. Я никому не отказывал: они расплачивались со мной улыбками — мне это нравилось: чувствуешь себя уважаемым человеком.

О том, как я начал устраивать чужие дела

Ни одного звонка! Мне казалось, что телефонному аппарату не по себе: два раза он вздрагивал и пытался сам позвонить, раздавался короткий тихий звоночек. Хоть бы Мишенька шакалом обозвал. Но он, видно, в себя прийти не может после того, как я над ним подшутил при помощи магнитофона.

— У него шок, — объяснил я телефонному аппарату. — Точно тебе говорю.

В ответ телефон радостно зазвонил.

— Аллоу?

— Дербервиль, — услышал я голос Хиггинса, — мы с Чувалом… В общем, я решил к тебе обратиться за советом: Чувал в затруднительном положении. Но сам он звонить стесняется, потому что…