Сердце, стр. 35

Но Нелли возразил:

— Я не буду обращать на них внимания, а потом ведь у меня есть Гарроне. Лишь бы он не смеялся.

И вот Нелли разрешили заниматься гимнастикой на снарядах.

Учитель, тот, у которого шрам на шее и который был в войске Гарибальди, сразу же повел нас к очень высокому турнику: мы должны были влезть на него по одному из столбов, потом стать во весь рост на перекладине.

Деросси и Коретти вскарабкались на турник, как две обёзьяны; маленький Прекосси также влез на него быстро, хотя был одет в доходившую до колен курточку, и чтобы рассмешить его, пока он карабкался вверх, все повторяли его люби мое выражение: «Прости, пожалуйста!»

Старди пыхтел, покраснел, как индюк, стиснул зубы, готов был лопнуть, лишь бы добраться до верху, и действительно добрался до него.

Нобис тоже, но когда он оказался наверху и поднялся во весь рост, то стал в позу императора.

А Вотини, несмотря на специально сшитый для гимнастики костюм с голубыми полосками, два раза соскальзывал по столбу вниз.

Для того чтобы легче было взбираться, все мы натерли себе ладони канифолью, которую достал нам Гароффи; он продавал пакетики с порошком канифоли за одно сольдо, наживая каждый раз еще столько же.

Когда пришла очередь Гарроне, он вышел вперед, преспокойно жуя кусок хлеба, и я думаю, что он мог бы влезть на турник, посадив себе кого-нибудь из нас на плечи, такой он коренастый и сильный, совсем как молодой бычок.

После Гарроне была очередь Нелли. Как только он взялся за столб своими; тонкими и длинными руками, многие мальчик засмеялись и зашептались, но Гарроне скрестил на груди свои огромные руки, выразительно посмотрел кругом и совершенно ясно дал понять, что он не задумается пустить в ход кулак несмотря даже на присутствие учителя, так что всякий смех моментально прекратился.

Нелли начал карабкаться вверх; он старался, бедняжка, покраснел, как мак, тяжело дышал, и при этом пот так и катился у него со лба.

Учитель сказал ему!

— Спускайся, довольно!

Но Нелли не хотел спускаться, он упорствовал, он напрягал все свои силы. Мне казалось, что он вот-вот упадет без чувств па траву.

Бедный Нелли! Подумать только, как было бы ужасно, если бы я был таким, как он, и меня увидела бы сейчас моя мать, как ей, бедной, было бы тяжело! И пока я думал об этом, я от всего сердца желал Нелли удачи, я не знаю, что отдал бы за то, чтобы он, наконец, добрался до верху, мне хотелось стать невидимкой, чтобы помочь ему, подтолкнуть его снизу.

Тем временем Гарроне, Деросси, Коретти приговаривали:

— Так, так, Нелли, смелей, еще немножко, молодец!

И Нелли, сделав еще одно усилие, оказался на два перехвата от перекладины.

— Браво! — закричали тогда и остальные мальчики. — Хорошо! Оттолкнись еще разочек!

И вот Нелли схватился за перекладину. Тут все захлопали в ладоши.

— Молодчина! — сказал учитель, — а теперь довольно, спускайся вниз.

Но Нелли хотел влезть на самый верх, как и другие, и после новых усилий ему удалось сначала закинуть на перекладину локти, потом колени, потом ноги и, наконец, встать на ней во весь рост. Тогда, тяжело дыша и улыбаясь, он посмотрел на нас. Мы принялись хлопать в ладоши, а Нелли взглянул в сторону улицы. Я тоже повернулся туда и сквозь растения, обвивающие решетку сада, увидел его мать, которая шла по тротуару, не смея поднять глаз. Нелли спустился с турника, и все его радостно приветствовали. Он был возбужден, весь порозовел, глаза у него блестели, и он сам не походил на себя.

Потом, при выходе из школы, когда мать встретила Нелли и с тревогой спросила, обнимая его:

— Ну как, мой сыночек, как прошел урок гимнастики? — все товарищи ответили хором:

— Он всё прекрасно сделал! Он залез на турник, так же как и мы! Вы знаете, он сильный! Он ловкий! Он всё проделал не хуже других.

Надо было видеть тогда радость маленькой белокурой синьоры! Она хотела поблагодарить нас… и не могла. Она пожала руки двум или трем мальчикам, погладила Гарроне по плечу, обернулась к своему сыну, и через некоторое время мы увидели как они быстро шли рядом, оживленно говоря о чем-то и размахивая руками, оба такие счастливые, какими мы никогда их не видели.

Учитель моего отца

Вторник, 11 апреля

Какую чудесную поездку совершил я вчера вместе с моим отцом! Вот как это произошло.

Третьего дня за обедом, читая газету, мой отец вдруг вскрикнул от изумления. Потом он сказал:

— А я-то думал, что он уже двадцать лет тому назад умер. Подумайте, жив еще мой первый учитель, Винченцо Кросетти которому исполнилось восемьдесят четыре года. Я здесь прочел что министерство пожаловало ему медаль за заслуги, за шестьдесят лет преподавания в школе. Шестьдесят лет, понимаете ли вы? И только два года, как он вышел в отставку и перестал работать в школе.

Оказывается, он живет от нас на расстоянии одного час езды по железной дороге, в Кондове, там же, где живет наш прежняя цветочница из виллы Кьери.

Потом мой отец прибавил:

— Мы поедем его навестить, Энрико. И в течение всего вечера он больше ни о чем другом не говорил. Имя его первого учителя разбудило в нем тысячу вое поминаний о тех днях, когда он был мальчиком, о его школьных товарищах, об умершей матери.

— Кросетти! — восклицал он. — Ему было сорок лет, когда я у него учился. Мне кажется, что я так и вижу его перед собой! Он тогда уже немного горбился, у него были светлые глаза, и он не носил бороды. Он обращался с нами строго, но всегда сдержанно, любил нас, как отец, однако ничего никому не прощал. Он был сыном крестьянина, но после многих трудов и лишений добился того, что стал образованным человеком. Моя мать уважала и ценила его, а отец считал его своим другом. Как случилось, что теперь он кончает свои дни в Кондове, недалеко от Турина? Он конечно не узнает меня, но это неважно, я-то сейчас узнаю его. С тех пор прошло сорок четыре года, сорок четыре года! Энрико, мы завтра же поедем к нему.

И вот вчера, в девять часов утра, мы были уже на вокзале. Мне хотелось, чтобы Гарроне тоже поехал с нами, но он не мог, так как у него заболела мама. Был чудесный весенний день. Поезд шел посреди зеленых лугов и цветущих изгородей, и весь воздух был напитан ароматом.

Мой отец был очень доволен; время от времени он обнимал меня рукой за шею и говорил со мной как с другом, смотря в окно на окружающую нас природу.

— Милый Кросетти! — повторял мой отец. — Он больше всех других, не считая, конечно, моего отца, любил меня и сделал мне много добра. Ни один из его мудрых советов ни разу не обманул меня, так же как и его строгие замечания, после которых я возвращался домой, чуть не плача от огорчения.

Руки у него были крупные и короткие. Я как сейчас вижу, как он входит в класс, ставит палку в угол и вешает свой плащ на вешалку, всегда одними и теми же движениями.

Он всегда был в ровном настроении, ко всему относился с исключительной добросовестностью, был полон доброжелательства и внимателен так, как будто бы каждый день был его первым днем в школе. Я словно сейчас слышу, как он мне говорит: «Боттини, Боттини! Указательный и средний палец сюда, на перо!..» Он, должно быть, очень изменился за сорок четыре года…

Как только мы приехали в Кондову, так прежде всего пошли разыскивать нашу старую садовницу из виллы Кьери, у которой там небольшая лавочка в одном из переулков. Мы застали дома ее и ее мальчиков, и она нам очень обрадовалась и рассказала, что ее муж должен вскоре вернуться из Греции, где он уже проработал три года, и что ее старшая дочь находится в институте для глухонемых в Турине. Потом она показала нам, как пройти к учителю, которого все в округе знают.

Мы вышли из города и стали подниматься в гору по дорожке между двумя цветущими изгородями.

Мой отец больше не разговаривал и казался глубоко погруженным в свои воспоминания; время от времени он улыбался, а потом качал головой.