Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта», стр. 32
— Как вы считаете, у кого самая опасная и страшная работа на войне?
— Думаю, что у разведчиков и саперов была очень опасная работа на войне. Конечно, страшно было ходить в тыл к немцам. Но саперам, может быть, было еще тяжелее. Нашей разведроте придавали опытного сапера, который ходил с нами на задания и постоянно жил у нас. Первого сапера у нас тяжело ранило в Польше, ему оторвало руки, а Саня Котельников, который пришел после него, дошел с нами до Победы.
Но самое страшное — это, конечно, в пехоте. Во время наступления человек был в строю максимум 3 атаки… Даже нам, разведчикам, единственное, чем могли угрожать, это переводом в пехоту… Из того состава нашей разведроты, который был, когда я только в нее попал, до Берлина дошло человек 20, а в пехоте всего 3 атаки…
Александрова (Савельева) Зоя Никифоровна
Я родилась в деревне Молодино Орехово-Зуевского района в 1922 году. Отец назвал меня Зоей, и мое имя однажды спасло меня на фронте. С малых лет нас приучали к труду, и если наши сверстники носились как угорелые, то мы должны были сначала сделать дела. Ребятишки идут в школу, а я тащусь с подойником корову доить. Сучки рубили. Даже с бидоном ездила на базар в Орехово-Зуево продавать молоко. С малых лет привыкли к спорту: лыжи, коньки, по деревьям лазили. Я даже дралась. В лес я ходила одна, никогда не блудилась. Детство было трудное, но не голодное. Еда такая: на первое суп с картошкой, забеленный молоком, на второе картошка или каша. Сладкое только по праздникам.
Мой старший брат окончил четыре класса, и папа взял его в Москву. Через год я окончила школу и тоже уехала. Мама не хотела расставаться с хозяйством и осталась.
— Перед войной стало жить лучше?
— Да. Лучше. Мы, молодежь, много занимались спортом. Я плавала, в волейбол играла, на лыжах и коньках бегала. Ездили на массовки, в музеи, никогда не пропускали новые кинокартины — очень было интересно. Но от политики были очень далеки, и приближения войны я не чувствовала.
Как объявили войну, первое, что хотелось, — попасть на фронт. Мы сразу пошли в Комитет Красного Креста, который помещался в нашем доме. Оттуда нас послали на курсы сандружинниц. Практику мы проходили как медсестры в госпиталях. С нами считались почти как с врачами. А какие врачи были! Как они читали предмет! Читали только то, что будет необходимо на войне.
В декабре окончили курсы, и всю группу посадили в санитарный поезд 1144, который вывозил раненых из Подмосковья. Вот тут тяжело пришлось. Я не помню, когда я спала. Начальник поезда и комиссар контролировали, чтобы никто не спал. Если видели, что кто-то спит, — сразу замечание. В вагоне три человека: санитар-мужчина, сандружинница и проводница, которая печь топила. Холодных не было вагонов. Был и операционный вагон. Раненых на санях подвозили: небритые, вшивые, обросшие. Сейчас иногда показывают по телевизору древних мужиков, так вот они так же выглядели. Нам везло — ни разу не бомбили, когда мы подъезжали близко к фронту. Погода нелетная была. Когда солдаты попадали в тепло, то некоторые, особенно не раненые, а больные, умирали. Мне думается, от перепада температур. Везли в Горький. Один раз доехали до Мичуринска.
В паек входил хлеб и кусок масла. Хлеб разрезаешь на всех — мало. Но я не слышала, чтобы кто-то возмущался. Однажды тяжелораненый лежал на второй полке. У него, наверное, дизентерия была. Я подошла к нему, он меня ругал — попросил судна, не дождался. Вообще, они были довольны, что с фронта уехали. Никто не ныл и не ругал условия. Народ был воспитан в духе большого патриотизма. Неудачи оправдывались внезапностью нападения. После победы под Москвой настроение изменилось. А после Сталинграда — вообще… На Курской дуге танкисты говорили: «Все равно наша возьмет!» Очень возмущались союзниками: вместо того чтобы открыть второй фронт, они нас пичкают тушенкой.
— Вы помните панику 16 октября?
— 16 октября помню хорошо. Люди бежали из Москвы. Из нашей квартиры убежали три семьи. Все бросили и бежать. Мы, кто остался, не думали, что Москву сдадут. Полагали, что бегут в основном еврейские семьи, которые боятся нацизма.
В середине 1942 года нас послали на курсы медсестер. Мне очень понравилась хирургия. Сплошная практика. Прекрасные преподаватели. Помню случай, делали ампутацию ноги солдату, и вдруг жгут развязался. И я всю операцию держала жгут, пока нога не отвалилась. Руки сильные были. Я думала стать хирургом, но у меня был дальтонизм — я не различала оттенков. Поэтому я стала искать другие способы, чтобы попасть на фронт. В Доме Союзов формировалась часть по ремонту танков, мы с девчонками попросились, и нас взяли. Я ехала как медработник, другая — повар, третья — канцелярский работник. Приехали на Курскую дугу, месяц только просуществовала наша часть, ее разбросали в полки. Я попала в 251-й танковый полк. Попала я не просто так, а, как оказалось, я «предназначалась» для заместителя командира полка по политчасти Попукина. Как же я после этого невзлюбила политработников! Я считала, что политработник все равно что священник. И вдруг такое! У командира полка Петра Михайловича Бордюкова была подружка, Маша Сабитова. У начальника штаба была фельдшер Клавуся. Они совмещали, а я не могла — колючая была. К тому же у меня был друг Коля. Перед отъездом он предложил: «Давай пойдем распишемся, мы не будем близкими, но у меня хоть будет маленькая надежда, что ты меня подождешь». Я его долго ждала. Ни одного письма от него не получила. Даже фотографию его получила в мамином письме. Моя почта проходила вторую проверку в части, и если письма были от него, я их не получала. А подружка моя попала в артиллерийский полк, и командир ей такие условия создал, что она сдалась. В конце войны она забеременела и вернулась в Москву. В начале 1945 года мама написала, что Коля к ней пришел и увидел Риту беременную, подумал, что и я такая же. А я до конца выдержала! Из-за меня троих из полка перевели. Одному повезло — в академию, другого из роты автоматчиков — в пехоту. За что? За то, что со мной разговаривали. Кто-то доносил замполиту, и он переводил.
Сначала я в штабе работала. Ребята там были хорошие. Когда начались боевые действия, я уходила из штаба. Мне не надо, а я все равно иду на НП к разведчикам или отнести письма танкистам. Все понимали, в каком я положении, меня все жалели, но боялись говорить. Как-то мы сидим с начальником штаба, он меня угощает водой с сахаром и сухарями, и вдруг открывается дверь и появляется Попукин. Он стал со мной разговаривать: «Приходи к нам вечерком, посидишь с нами вместе». — «Устала, не могу, не приду». Он развернулся, спускается по ступенькам: «Ну ладно, не хочешь быть со мной — в автоматчики пошлю». Послал он меня не в автоматчики, а в санитары.
Помню такой случай. Наши танки вышли из глубокой балки и через поле двинулись к немецким позициям, но три из них почему-то остановились на открытом месте метрах в тридцати один от другого. С командного пункта немедленно послали разведчика Щетинина выяснить причину задержки. Он взял меня с собой. Не успели мы подбежать к ближайшему танку, как начался обстрел. Командир танка успел крикнуть, что у него полетел трак, а мы бросились назад и попрыгали в полуокопчики, в которых можно было поместиться по одному человеку. Мне пришли на память довоенные кинофильмы, в которых показывали, как рвутся вблизи снаряды, и захотелось воочию посмотреть. Я приподнялась, развернулась — и вот оно! Беззвучно вздыбилась и закипела земля, и только спустя некоторое время раздался грохот взрыва. В этот момент меня как будто ударило по голове сухим комом земли. Присев, я провела пальцами по темени, чтобы определить, велика ли шишка. И вдруг между пальцами хлынула кровь, залила лицо. Перепуганная, я вскочила и стала звать Щетинина. Тот, увидев мое окровавленное лицо, тоже испугался и попытался забинтовать мне голову, но у него от волнения дрожали руки — я и сама не знала, что ранение осколочное касательное. Кое-как замотали рану. Потом он подхватил меня и повел вниз в балку, где мы встретили свою санитарную машину. Мне быстро обработали рану, умыли, и мы вернулись на командный пункт…