Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта», стр. 13
— Как разделяли функции в разведгруппе?
— Смотря какая задача. Если разведка объекта, то никакого разделения нет. Если же нужно захватить «языка», то здесь выделяешь 2–3 наиболее крепких ребят в группу захвата, а остальные остаются в группе обеспечения, которая сможет отрезать огнем противника и не дать ему преследовать группу захвата. Потом уже наша теория считала, что должны быть три группы: нападения, захвата и поддержки. Просто выделяется из группы нападения один человек, задача которого захватить пленного, а остальные этот захват обеспечивают.
— Тренировались?
— Да! Когда уже в обороне встали, то, прежде чем идти на задание, выбирали объект — пулеметную точку, место засады на тропе и т. д. Готовились. В тылу подбирали похожее место, оборудовали его, и разведчики тренировались. Ведь в разведке самое важное — это знание объекта, особенно если стоит задача взять «языка». Надо изучить местность, подходы, подготовиться, а потом уже брать. А у нас сначала так было: «Вот сегодня в ночь пойдешь и на этом участке возьмешь „языка“!» Представляешь? Я мог только взять людей и определить, как идти и какое оружие взять. Потом, правда, все наладилось.
— Убитых вытаскивали?
— Если недалеко, то вытаскивали, а если не было возможности (как в том случае, когда полковника искали), то разбирали куски породы, делали углубление сантиметров 60, шинелями их накрывали и закладывали камнями. Раненых же всегда вытаскивали.
— У немцев было много снайперов?
— У нас было больше. Я тоже немного стрелял. Как-то пришел на передний край и смотрю, саперы ставят мины — такие деревянные коробочки, куда вставляют толовую шашку, а промежутки тоже толом засыпают, потом вставляют взрыватель, и сапер идет, минирует передний край. Вот я лег со снайперской винтовкой и все время постреливал, а противник там оборону, что ли, строил — то бревно несет, то еще чего. Как выстрелишь, смотришь, пропал. А этих саперов было трое, и у них было два мешка: один с шашками, а второй — тол в порошке. Вот он заготовит их заранее и несет штуки три. Надо взрыватель-то в последний момент вставлять, а им не хочется этого, лежа на болоте, делать. Я говорю:
— Вы что делаете?! Она же у вас в руках взорвется!
— Да нет, мы уже сколько ставили!
Минут сорок прошло, и слышу два сильнейших взрыва… Только одна нога осталась от этих троих.
Скопас Шалом Лейбович
Интервью — Григорий Койфман
Я родился в июле 1925 года в городе Паневежис в Литве. Нас было в семье четыре брата. Отец в 1928 году уехал в Америку на заработки и не вернулся в Литву. Наша семья снимала полторы комнаты, все мое детство мы бедствовали и страшно голодали. Всего четыре года успел проучиться в школе-хедере. Родной брат моей матери, Тевель Айбиндер, был профессиональным революционером, коммунистом-подполыциком, просидевшим в царских, польских и литовских тюрьмах свыше двадцати лет за революционную деятельность. Под его влиянием я свято поверил в коммунистические идеалы и в 13 лет присоединился к коммунистическому движению и вступил в подпольный комсомол Литвы. Агитировал, вывешивал по ночам листовки с призывом бороться против буржуазного правительства. Когда в 1940 году Красная Армия пришла в Литву, я был счастлив.
— Как вы отнеслись к депортации из Литвы 14 июня 1941 года?
— Я видел своими глазами, как происходила депортация так называемых «буржуазных и националистически настроенных элементов». Поверьте, мне было больно это видеть, даже слезы накатывались на глаза, но я был убежден, что вершится правое дело ради идеалов свободы, равенства, братства и интернационализма и выселение «буржуев» — это справедливое наказание за страдания и лишения простых трудовых людей. Я не торжествовал в душе, когда смотрел, как депортируемых сажают в грузовики перед отправкой на станцию, но и не осуждал. Вся моя голова была забита коммунистическими идеями и задурманена пропагандой и политмассовой работой. Все свое детство я голодал, хлеба досыта не ел, кусок сахара в семье был праздником. Начиная с двенадцати лет ложился спать с топором под изголовьем, чтобы в любую минуту быть готовым к схватке с антисемитскими бандами, которые в то время бесчинствовали в городе. Так что вы хотите?! Моя реакция на происходящее была соответствующей моим убеждениям в тот период. Что было — то было…
— Как для вас началась война?
— Я не чувствовал приближения войны. 22 июня 1941 года нас, пять человек комсомольцев, вызвали в горком комсомола, вручили винтовку, десять патронов и отправили на охрану сахарного завода. Два дня подряд все небо над нами было забито немецкими самолетами, летящими на восток. 24 июня утром сдал пост охраны на заводе товарищу и пришел домой. В городе царила жуткая, дикая паника. Все работники советских и партийных учреждений бежали. Никакой организованной эвакуации не было. Немцы стремительно продвигались от границы к городу. Через город проносились на бешеной скорости машины, набитые красноармейцами. Никто не собирался защищать Паневежис. И вообще, вся Литва была отдана немцам фактически без боя… Сосед сказал моей матери: «Пусть Шалом уходит на восток. Он комсомолец, и немцы его не пожалеют. А нас они не тронут!» Мать быстро собрала мне котомку в дорогу, дала единственную ценную вещь, хранившуюся в нашей семье, — дамские золотые часики, и впервые в жизни мне рассказала, что у моего отца есть две родные сестры в России, в Куйбышеве. Дала старый конверт с куйбышевским адресом. Русского языка я тогда совсем не знал и не мог прочесть написанное на конверте. Мать сказала: «Забери с собой старшего брата и спасайтесь! Благословляю тебя, сынок!» Прибежал к старшему брату Гилелю на работу. Пошли с ним на выезд из города. Стали голосовать вместе с толпой таких же бедолаг. Ни одна машина не останавливалась — красноармейцы драпали в тыл без оглядки. Решили запрыгивать в грузовики на ходу. Мимо проносилась колонна грузовиков. Бросились с братом к машинам. Я зацепился за борт грузовика. Красноармейцы сбрасывали меня с машины. Одной рукой вырвал из своего кармана комсомольский билет, протягивал его красноармейцам и кричал: «Комсомол!» Какой-то старшина посмотрел на билет и затащил меня за шиворот в кузов. Оглянулся на следующую за нами машину и не увидел Гилеля. Ему не удалось заскочить в грузовик… Маму, Гилеля и двух младших братьев расстреляли литовские полицаи…
— Сколько времени длился ваш прорыв на восток?
— Я шел на восток два месяца. Из Прибалтики уходил в основном партактив. Мало кто из евреев успел убежать, многие не верили, что немцы поголовно уничтожают евреев… В Латвии наша колонна беженцев попала под страшную бомбежку, и больше половины людей из колонны погибли. Дальше шли лесами. Без еды, не зная и слова по-русски, с единственным документом в руках, и то с написанным по-литовски текстом. Лучше не вспоминать все эти мытарства и страдания, все то, что пришлось испытать на дорогах отступления. Шел вместе с другом, Хаимом Ритвесом, погибшим впоследствии на фронте в 16-й стрелковой дивизии. Только в середине августа я оказался вдали от приближавшейся линии фронта. Меня определили в колхоз «Большое село», в глубинке Ярославской области. В колхозе уже было много семей, эвакуированных из Ленинграда. Определили на постой в семью Сорокиных. Сорокины были из староверов, отнеслись ко мне с любовью. Мне многое было в диковинку — самовар, традиционная одежда… Показал Сорокиным «куйбышевский» конверт. Они написали письмо по указанному адресу, и вскоре пришел ответ от сестер отца. Они ждали меня. Тепло простился с Сорокиными, сел на пароход «Академик Бах» и поплыл по Волге. Обе тетки приняли меня с радостью. Их мужья уже были на фронте. В начале зимы 41-го года случайно встретил кого-то из «литовских» беженцев и услышал о создании 16-й Литовской стрелковой дивизии. Пришел в военкомат, попросился добровольцем. Мне там сказали, что «западников» в армию не призывают, а шестнадцатилетних на фронт вообще не берут, даже добровольцами. В Куйбышеве находилось представительство правительства Советской Литвы. Пришел туда. Меня принял 1-й заместитель председателя Совнаркома Литвы Кучинскас. Он хорошо знал моего дядю-подпольщика. Спросил его: «Почему меня не берут?! Хочу на фронт добровольцем!» Кучинскас написал на правительственном бланке следующее письмо военкому: «Комсомолец-подпольщик Скопас направляется добровольцем в 16-ю СД». Вернулся в военкомат, передал письмо военкому. Он посмотрел на меня с интересом и изрек: «Жди повестки». Через две недели в дом тетки, находившийся на улице Галактионовской № 71, постучал посыльный из военкомата и передал мне повестку о призыве. Тетка сшила из наволочки вещмешок, дала какие-то продукты. В военкомате получил предписание явиться в Балахну Горьковской области — в место формирования Литовской дивизии. Ночью, ожидая поезда, заснул на вокзальном полу. Кто-то разрезал мой вещмешок и вытащил продукты и все документы. Я был в отчаянии. Пришел к начальнику станции, пытаюсь на ломаном русском языке объяснить свое горе. Начальник станции молча достал из ящика мои документы и вернул их мне. До сих пор не пойму — был ли он сообщником воров… 12 января 1942 года я уже был в Балахне. Прошел медицинскую и мандатную комиссию и сразу же был направлен в дивизионную разведроту.