Черный Янгар, стр. 51

Ночь у огня на двоих.

И привезенное им вино, легкое, светлое, почти лишенное хмеля, играет в стеклянных кубках.

Есть хлеб и холодное мясо. Сыр. Мед. И сушеные ягоды. Целый мешок орехов, крупы и соль.

– Если хочешь остаться человеком, – Янгар растянулся на полу, и отблески пламени ласкали смуглую его кожу, – ты должна вести себя, как человек.

Я поняла.

Есть то, что едят люди, пусть даже еда постепенно утрачивает вкус. Одеваться в неудобную одежду. И разговаривать.

– Хочу. – Я разбираю его косы, и черные волосы ласкаются о мои руки. Янгар закрывает глаза и, доверчивый, засыпает, положив голову мне на колени. И, наклоняясь к нему, я шепчу: – Если у меня получится, я подарю тебе сына. Или сыновей. Или дочь… Обещаю.

Осталась половина срока, но теперь полгода кажутся бесконечностью.

Янгхаар Каапо остался на семь дней.

Это были долгие дни и длинные ночи. Мы больше не говорили о его возвращении в Олений город, о мести, которую Янгар задумал, о моем сроке и том, что будет, если я нарушу условие богини.

Мы просто жили, затерянные люди на краю мира, у самой грани, за которой начинается предвечный океан. И рыба-луна выпрыгивает из него, стремясь вырваться за пределы небесной тверди, но усилия ее тщетны, и от горя рыба-луна худеет.

Янгар рассказывает о море, которое дичится пустынных южных берегов. О городе-призраке, что затерян в песках Великой пустыни. О самой пустыне. О стране Кхемет, столь же чудесной, сколь уродливой.

Я лежу на льняных простынях и слушаю его истории, и черная душа Янгара оживает с каждым словом. Мои руки холодны, но он уверяет, что я просто не верю в их тепло. Он засыпает рядом со мной, и сны его спокойны, а Великий Полоз присматривает за нами обоими. Он бережет детей.

Так сказал Янгар.

В последний день он ушел на охоту. И я, сидя у окна, дышала ветром и до рези в глазах смотрела на следы, оставленные Янгаром, говорила себе, что он вернется.

И вернулся. Приволок тяжелую оленью тушу. Свежевал здесь же, подвесив на суку. Янгар ловко орудовал ножом, снимая шкуру, а я спустилась, чтобы обнять его, сказать, как соскучилась за эту недолгую разлуку.

Но стоило приблизиться, и запах крови ударил в ноздри. Тяжелый. Густой. Сладкий… Я сглотнула слюну.

– Аану? – Янгар вытер пот.

Рубаху снял. Холода он не боится, и кожа Янгара блестит на зимнем солнце. Оленья кровь на ней узорами.

– Аану? – Отложив нож, он шагнул ко мне.

Рот наполнялся слюной, а сердце… его сердце стучало так громко, что я едва не оглохла.

– Нет!

Он остановился, а я попятилась. Нельзя подходить ближе.

– Аану, все хорошо… – Янгар медленно опустился на корточки и, зачерпнув горсть снега, принялся тереть руки. – Все хорошо, моя медведица, не убегай. Только не убегай.

Снег унес и кровь, и запах ее.

– Давай вернемся домой? – предложил Янгар и нож отбросил.

Что он делает? А если я не удержусь? Если заберу его сердце?

Он сам сказал, что его сердце и так принадлежит мне. И, обняв Янгара, уткнувшись в смуглую его шею, я плакала о том, чего не могла изменить.

– Уедем, – шептал он, выбирая росу растаявших снежинок из моих волос. – Пожалуйста, давай уедем. Я спрячу тебя. Запру. До окончания срока. Я не причиню тебе вреда. А ты – никому. Позволь помочь?

Нет. Я не могла объяснить, но чувствовала, что это – неправильно. Нельзя играть с богами.

– Тогда позволь остаться.

Нельзя.

Я убью его.

Или сегодня. Или завтра… послезавтра… В один из тех дней, которых мне предстоит пережить еще множество.

– Хотя бы позволь навещать.

А разве я могу запретить?

Наверное.

Но не стану. И ночью, отбирая жар его дыхания, я снова и снова повторяла имя Янгара. Наверное, предчувствовала, что следующая наша встреча будет горькой.

Глава 31

Гадание

С недавних пор кёнига Вилхо, помимо прочих болезней, которые порой казались ему сворой псов, что терзают его тело, мучили головные боли. Они не отступали и во сне, пусть Пиркко и подносила чашу горячего вина, сдобренного травами. Вино приобретало кислый вкус, и Вилхо морщился, вздыхал, жаловался на судьбу. Пиркко же уговаривала сделать глоток.

И еще один.

Мерзкий травяной привкус оставался во рту. Кёнига же укладывали в постель, и рабы, размяв утомленное за день тело, натирали его маслами. Вилхо сквозь дрему ощущал прикосновения рук, и теплоту масла, и душную мягкость перины, и легкое прикосновение одеяла, набитого гагачьим пухом.

Пиркко садилась на край ложа и пела колыбельную.

У нее был красивый голос и руки прохладные. Они вытирали пот со лба Вилхо и подносили к губам все те же травяные отвары, когда его полусон становился беспокоен.

– Спи, дорогой супруг, – приговаривала она, и Вилхо подчинялся.

Вот только голова болела.

Боль рождалась в животе, в разбухшей печени, расползалась по телу, сковывая его члены, и после перебиралась в голову. Вилхо вздыхал, и звук собственного голоса добавлял мучений. Горячий уголек боли, до сего момента лишь тлевший, разгорался. К утру он и вовсе полыхал, выжигая глаза алым светом. И когда супруга отбрасывала полог с постели, Вилхо с трудом открывал глаза, всякий раз опасаясь, что ослеп.

– Бедный мой! – всплескивала руками Пиркко, и золотые браслеты громко звенели. – Опять снились дурные сны?

Вилхо отвечал осторожным кивком. Он отчего-то стыдился признаться в этой новой своей слабости. И, смежив веки, слушал щебетание жены, уговаривая себя, что нынешняя ночь – последняя.

Не получалось.

Не помогали больше ни травы, ни кровопускания, от которых руки Вилхо стали мягкими и вялыми, ни даже ванны, наполненные черной жижей. Ее доставляли в высоких кувшинах и грели. Жижа воняла, и Вилхо долго чудилось, что и сам он источает этот отвратительный серный запах.

– Ты так побледнел, осунулся, – сказала Пиркко, когда рабы помогли Вилхо встать с постели. Они поддерживали ослабевшее тело, которое желало одного – вернуться под душный уют пухового одеяла, забыться наконец спокойным сном.

Нельзя. Его вели в ванную комнату, к бадье, уже наполненной горячей грязью, и Вилхо издали ощущал ее смрад. Ноги, которые за ночь, казалось, разбухли больше обычного, с трудом двигались. И ступни скользили по полу, выглаживали ковер.

– Мой дорогой… – На щеках Пиркко играл румянец. – Я начинаю думать, что сны твои – наведенные. Я слышала – прости, если мое беспокойство покажется тебе смешным, я знаю, что женщины излишне мнительны, но я слышала, что…

Влажно хлюпнула жижа, опалив нежную кожу докрасна.

– Порчу на тебя навели, – выдохнула Пиркко и потупилась.

Она была чудо как хороша в алом наряде, оттенявшем и белизну кожи, и черноту волос. Любовался Вилхо женой, чувствуя привычное томление плоти, в которой осталось лишь желание, но не силы, чтобы желание это исполнить.

Пиркко же продолжала:

– Посмела я позвать вёльхо, о которой говорят, будто бы лучше ее нет в Оленьем городе.

Присев на резной стульчик, который рабы принесли специально для кейне, ибо желала она неотлучно при муже пребывать, Пиркко перебирала бусины нового ожерелья, из розовых кораллов сделанного.

– Плавила она воск пчелиный над твоим именем, и он не плавился.

Тень печали легла на прекрасное лицо Пиркко.

– Катала она над твоей рубахой куриное яйцо, а как разбила, то увидела я, что внутри его – черный волос. Длинный, жесткий…

Вздохнула и пальцы прижала к побелевшим губам.

Тревогу увидел Вилхо в глазах дорогой жены, и сердце утомленное забилось быстрей: волнуется, за него переживает красавица Пиркко. И оттого ныне бледна.

– Позволь привести вёльхо, – взмолилась жена. И в волнении дернула нить ожерелья чересчур сильно. Нить лопнула, и поскакали бусины по каменному полу. Бросились рабы собирать их, а Пиркко всхлипнула и повторила: – Позволь показать тебе то, что сама видела.

Вилхо кивнул: как отказать жене в подобной малости? Да и сказанное ею растревожило и без того неспокойную душу.