На синей комете, стр. 3

К двадцать девятому году у нас было уже десять полных составов. Я больше всего любил «Синюю комету». Папа тоже считал, что этот поезд — самый лучший из всех моделей, выпущенных фирмой «Лайонел»: впереди синий, точно сапфировый, паровоз с синим тендером, а за ним — пассажирские вагоны с медными табличками, на которых выгравированы имена знаменитых астрономов: Вестфал, Фай и Барнард. Крыши легко снимались, и можно было рассмотреть устройство каждого вагона: там открывались и закрывались двери на петлях, зажигался свет, поворачивались сиденья, а туалеты были прекрасны, как кафедральные соборы с высокими сводами.

Экскурсионный вагон с большими застеклёнными окнами мы с папой прицепили в конец состава. Потом папа взял пинцет и, откинув плексигласовую крышу вагона, повернул два синих сиденьица так, чтобы с них можно было обозревать окрестности.

— Знаешь, Оскар, — произнёс папа, — в один прекрасный день мы с тобой отправимся в Нью-Йорк и сядем там на «Синюю комету». Билеты купим заранее — вот на эти места. И всё Восточное побережье будет у наших ног! Мы поедем вдоль океана до самого Атлантик-Сити. Там уличные художники, которые сидят на дощатом помосте возле пляжа, нарисуют наши портреты, а потом мы с тобой пойдём есть такие длинные турецкие конфеты: внутри орешки, а снаружи что-то вроде сладкой красной резины. Может, на твой следующий день рождения и отправимся в путешествие!

Однако мои следующий день рождения мы провели дома, в Кейро. Путешествовали только в подвале, но этих воображаемых поездок мне было вполне довольно. Иногда я прижимался щекой к искусственной траве перед самыми рельсами.

— Оскар, ты хочешь спать? — спрашивал тогда папа.

— Нет, просто смотрю, — отвечал я. — Просто смотрю.

А смотрел я так: закрывал глаз, который был ближе к земле, а другим заглядывал в вагоны кативших мимо пассажирских поездов. Вагончики нам поставляли с людьми: плоские оловянные фигурки виднелись в каждом окне. Вон там — силуэты двух женщин в шляпках, лицом друг к другу; женщины жестикулируют, наверно о чём-то беседуют… А вон там оловянный мужчина читает газету. А вот оловянный мальчик. Над ним с подносом стоит проводник, но мальчик не обращает на него внимания, мальчик смотрит, пристально смотрит прямо на меня: два крошечных отверстия — его глаза — словно поворачиваются. Мы провожаем друг друга взглядом, и в этот миг всё на макете оживает, люди и здания становятся настоящими, и вот я уже там, с ними, — бегу по зелёной-презелёной траве, взбегаю на платформу и… Я искренне верил, что вот-вот поднимусь по ступенькам в вагон «Синей кометы» и уеду далеко-далеко по рельсам, которые змеятся в ночи через прерию, меж пшеничных полей, а на горизонте будут темнеть Скалистые горы.

Я верил! И не было мальчишки счастливее меня в целом городе Кейро и даже в целом штате Иллинойс. Я, Оскар Огилви-младший, кружил по железной дороге вместе с поездами, а мой папа, большой и надёжный, стоял рядом, перед огромным пультом, и управлял сразу всеми поездами. Перестук их колёс и помигиванье семафоров [5] посылали мне ясный сигнал: всё в этом мире возможно, всё впереди.

Глава 2

Вой волка раздался осенью тысяча девятьсот двадцать девятого года — он подал голос далеко к востоку от Иллинойса, в Нью-Йорке. Люди назвали этот день Обвалом и Чёрным вторником. Что именно обвалилось в тот злополучный вторник, я не знал. Мне в ту пору шёл всего-то десятый год.

Папа зачитывал вслух заголовки и новости из газеты:

— «Миллионеры в отчаянии выпрыгивают из окон небоскрёбов. Крупнейшие магнаты с Уолл-стрит продали последние бриллиантовые запонки и теперь торгуют яблоками вразнос». Представляешь? Ходят с подносами и кричат: «Кому наливное яблочко?»

— Зачем им это надо? — спросил я.

— Они потеряли все свои деньги, — ответил папа.

Радио не умолкало ни на минуту, дикторы говорили только об Обвале. Мне, конечно, объяснили, что значит это слово, но все объяснения влетали в одно ухо и, не задерживаясь, вылетали из другого.

— Биржевики жульничают, как карточные шулеры! — возмущалась тётя Кармен. — Это всё происки дьявола! Кредиты. Всему виной кредиты. Они погубили столько жизней! А пройдохи с Уолл-стрит хуже рыночных гадалок! Прорицатели недоделанные!

Я не спрашивал, кто такие карточные шулеры и что такое кредиты. У меня и без этого хватало забот. В основном с математикой. Для меня знаменательный двадцать девятый год оказался годом задачек-нерешаек. Стоило учительнице написать на доске пример или задачу, я тут же норовил отвлечься — то на жучков, ползущих по оконной раме, то на тиканье настенных часов. Детей наша учительница никогда не била, зато она нещадно колотила линейкой по партам. В ответ на любое неверное слово или число ученик получал БУХ! по крышке парты. Моя парта в тот год изрядно пострадала, а итоговая оценка по арифметике вышла хуже некуда.

Папа попытался учить меня по-своему — он знал простейший метод решения примеров с дробями. Но пользоваться его методом я не мог, потому что в школе требовали решать совсем иначе.

Вслед за обвалом на Нью-Йоркской бирже фермеры перестали заказывать трактора. У папы на работе, в компании «Джон Дир», все ждали сокращений. Папа тоже боялся, что его уволят, если он не сможет продавать по десять тракторов в месяц.

В следующем году компания ещё кое-как держалась, но к лету тридцать первого года дела шли уже из рук вон плохо. Папа объяснил, что все деньги, какие есть в стране, ушли в сточную трубу — совсем как мыльная пена, когда спускаешь воду в ванне. Президент Гувер оказался ничем не лучше римского императора Нерона, который знай себе играл на скрипке, когда горел Рим [6]. Рим тогда сгорел дотла, а сейчас у рабочих и фермеров не осталось никаких денег. Все люди стали нищими.

Цены на зерно и овощи упали. Фермеры перестали покупать трактора.

К августу наше меню изменилось. Теперь вместо говядины в нём значились консервированные бататы, а баранину заменила свиная тушёнка. Папа больше не курил тонкие сигары «мюриэл» и не приносил с почты коробок из города Рочестер, где располагается фирма «Лайонел». Они по-прежнему присылали каталоги, но нам оставалось только облизываться, глядя на новёхонькие, точно литые поезда.

Как-то на исходе лета папа застал меня за изучением каталога. Я рассматривал каждую деталь на страницах с рождественской коллекцией. Там была картинка: мальчик с отцом радуются новым поездам, а дымок из отцовской трубки поднимается вверх, как дым из паровозной трубы. Замените трубку на сигару — ну точь-в-точь мы с папой.

Папа заглянул в каталог поверх моего плеча.

— Красавец поезд! — прошептал он со вздохом. — «Президент».

На картинке была последняя модель фирмы «Лайонел» — серебристый, обтекаемый, точно ракета, поезд, каждый вагончик которого носил имя какого-нибудь президента Соединённых Штатов. Стоил этот состав втрое дороже любого другого поезда из каталога.

— Папа, вот бы нам такой! — воскликнул я. И прибавил: — Ой, гляди-ка. В последнем вагоне девочка!

Раньше девочек в вагоны не сажали и на платформы не ставили. Только мальчиков с папами, пап с трубками, короче говоря, мужчин. Так что девочка была ещё одним новшеством.

— Это дорогущий поезд. Может, через годик купим, — сказал папа.

— Если не купим — не страшно, — заверил я папу. — У нас и так много поездов!

Но мои утешения не помогали. Даже в нашем чудесном подвальном мире папа то и дело хмурился и сжимал кулаки — до хруста в суставах. Волновали его явно не поезда.

— Оскар, — сказал он однажды вечером, — они забирают дом.

— Дом? — переспросил я. — Какой дом?

— Наш, — пояснил папа, гладя в стену над моей головой.

— Но он наш! — возмутился я. — Мы живём в свободной стране. Никто не имеет права забрать наш дом.

— Дом заложен, Оскар, — произнёс папа. Его глаза были широко открыты и смотрели в пустоту. Совсем больные глаза.