Змеев столб, стр. 42

– Я поняла, когда.

Они снова помолчали.

– Хаим, я тоже скрывала от тебя то… в чем сейчас признаюсь.

Пока Мария рассказывала ему о своем страхе перед Железнодорожником, лицо мужа медленно наливалось кровью.

– Дай мне слово, что не будешь его искать, – заторопилась она в конце исповеди, – иначе я не смогу спокойно жить.

– Ладно, – помешкав, произнес он угрюмо. – А ты постарайся не вспоминать этого Железнодорожника.

Мария вздохнула, впервые свободно после многих дней подавленности и смятения. Страх отпустил ее.

– Кто сказал тебе, что я здесь пою?

– Сара. Девочка прибежала сегодня на минуту сама не своя. Прокричала с порога, где ты работаешь и что она больше не придет к нам. Ей запретили.

– Матушка Гене знает! – простонал Хаим.

Началось неспешное танго.

– Потанцуем? – спросила Мария.

В зале все понимали, что музыканты играют для двоих.

– Я вначале тебя не узнала. Ты был очень смешной.

– Дурацкий шансон, – поморщился Хаим.

Прикусив губу, Мария не выдержала и прыснула:

– «…если б я превратился в девицу…»

Они так смеялись, что едва удержались на ногах. Заглядевшись на них, официант уронил поднос с бокалами. Звон разбитого стекла совпал с заключительным аккордом музыки.

– К счастью! – завопил Сенькин, вспыхивая в дыму золотом фикс и бриллиантами запонок.

Глава 12

В западне между западом и востоком

Отсчитывая месяцы назад, матушка Гене вспоминала: сердце у старого Ицхака впервые прихватило в сентябре, когда Сара и внуки начали учиться в частной еврейской гимназии, открывшейся в Старом городе. Но, конечно, не это важное для семьи событие так взволновало мужа, что едва не довело до инфаркта.

Матушка Гене всегда вела с домашними грызунами – мышами и крысами – беспощадную борьбу, поэтому незримые электрические крысы-волны, обитающие в радиоприемнике, очень ее нервировали. Проскальзывая сквозь атмосферные помехи, они трещали, шипели и пищали в бывшей гостевой комнате каждый вечер. Старый Ицхак, больной и растерянный, почти перестал слушать музыку. Он бесконечно ловил голоса радиостанций мира, и они медленно затягивали его в мерклое болото страха. Матушка Гене знала, о чем нашептывают мужу вкрадчивые голоса: о неумолчном лязге оружия, бомбовых раскатах и зареве над польскими городами.

Старый Ицхак не питал особой любви к полякам, но весть о капитуляции Варшавы вызвала у него сердечный приступ. Он пролежал все сентябрьские дни, пока Германия и Советский Союз кромсали Польшу по живому. Вильнюс перешел при дележе второй стороне, и чуть погодя СССР передал Литве ее древнюю столицу. Польско-литовская демаркационная линия стерлась, народ ликовал. Руководство Москвы торжественно подписало с Каунасом договор о взаимопомощи при условии дислокации Красной армии на литовской земле.

Ночами старый Ицхак резко вскрикивал во сне. Матушка Гене просыпалась и, стоя у двери, долго вслушивалась в тяжелый храп, перемежаемый вздохами и бессознательным говором. В нем ей чудились все те же крысиные голоса, поселившиеся в муже и душащие его горло. Перебивая друг друга, они беспрерывно несли на мерцающих хвостах мировую боль и скорбь.

Каждый вечер матушка поила старого Ицхака чаем с успокаивающим зверобоем, давала прописанные доктором таблетки белладонны для лучшего сна, – ничего не помогало. Тогда она своей волей стерла никому не видимую демаркационную линию между собою и мужем и забрала его обратно в супружескую спальню. Он покорно перебрался на прежнее место, но слушать трансляции не прекратил.

В марте кончилась советско-финская война. Эфирные тучи зловеще сгущались в комнате, в недобрый час определенной матушкой для гостей в надежде на возвращение сына. Она ломала голову, чем бы отвлечь от радиопередач старого Ицхака. Может, действуя нахрапом, попросту разбить все приемники?.. Ах, с каким бы наслаждением она расколотила молотком этих паразитов, грызущих его сердце! Да что толку. Муж купит новый приемник, а ей не простит.

Весной пошли новости одна жутче другой: вермахт захватил Данию и Норвегию… ворвался в Голландию… Бельгию… Люксембург… Гитлер успел покорить половину Европы и повернул руку в «зиг хайле» к востоку. Семейство Готлибов угодило в западню: на западе бушевала война, восток закрылся непроницаемой стеной. Мечта о переезде в нейтральную Швейцарию отодвинулась на неопределенный срок. В темной неизвестности затаился зверь, и никто не смог бы сказать, когда и на кого он прыгнет.

Каунасские националисты лелеяли надежды с помощью фюрера возродить былую славу республики; основная часть граждан не сомневалась, что Германия снесет барьерную Литву с лица земли, растопчет ее гусеницами танков, прокладывая дорогу к Советскому Союзу. Город жил в тревоге. К счастью, Москва заключила с Берлином пакт о ненападении. Красная армия заполонила почти всю Балтию, и грозные слухи понемногу затихли.

Вглядываясь в мир через призму своей семьи, старый Ицхак чувствовал, как внешнее перетекает во внутреннее. Он изо всех сил убеждал себя, что ни у Германии, ни у Советского Союза нет столь безусловной политической мощи, чтобы завоевать земной шар, а история – подвижный организм и ни одно государство не держит долго в фаворе.

Старый Ицхак думал так, чтобы унять страх. Он знал многие вариации страха: страх пожара – в детстве на его глазах сгорел дом товарища; страх не предугадать лучшее для коммерции время; страх лишиться имущества и золота в банке; страх принадлежности к вечно гонимой нации; страх неумолимо надвигающейся старости; всегдашний страх погрома…

Но был страх страхов, высший ужас, который он чувствовал всем телом и мозгом, каждой клеточкой, – ледяной страх при мысли о гибели Готлибов.

Матушка Гене понимала страх старого Ицхака, ведь Готлибы были и ее детьми. Привлеченная как-то раз тишиной, она зашла в «радиорубку» и ощутила себя так, словно попала в толщу воды. Старый Ицхак сидел, уставившись в никуда. Матушка едва не закричала, а он заговорил.

– Всегда и везде находится кучка людей, желающая добиться власти любой ценой. Любым способом – запугиванием, унижением, уничтожением чужой веры, чужого жизнеустройства, самой жизни… Власть исстари привыкла прикрывать именем Бога самые гнусные свои злодеяния, как бы Его ни называли – Иисус, Аллах или, прости меня, Геневдел, истинный Царь Царей, чье Имя священно.

Матушка Гене порадовалась, что святотатственные слова старого Ицхака никто, кроме нее, не слышит.

– Но, конечно, не Творец разжигает костры по всему миру, – продолжал он. – Это не война людей, это война дьявола, посягнувшего на Всевышнего человеческими руками. Я верю, что придет Машиах… но… я верю в такого Творца и такого Машиаха, которые не допускают смерти детей… и чьей бы то ни было смерти, и какого бы то ни было народа… Нет избранных, есть просто Бог и люди… Сын убедил меня в своей правоте, Геневдел. Мир без любви – не Божий мир.

Холодея от кощунственной речи мужа, матушка в панике нашла силы ответить:

– Ты болен, Ицек, иначе не посмел бы смешивать несуществующих богов с настоящим, избранный народ с другими, – и сорвалась: – Все потому, что ты не правоверен! Вы, «идишисты», забыли древний язык, забыли Тору!

Мысли ее, взбудораженные упоминанием о сыне, побежали в другом русле:

– И не смей говорить мне о Хаиме, я не хочу о нем слышать!

Матушка Гене заплакала. Она плакала из-за собственной гордости, не позволяющей ей пойти к своему внуку. Женщина, отнявшая у нее сына, месяц назад родила мальчика и, разумеется, дала ему гойское [42] имя. Как только старый Ицхак начинал чувствовать себя лучше, он навещал семью Хаима, – это было обидно, а еще обиднее оттого, что он скрывал визиты к сыну.

Плача, матушка смотрела в окно. За ним буйствовал июнь – прежде в эту благодатную пору муж прокручивал в уме математические операции, умножающие доходы компании Готлибов. Нынче его предпринимательский дух угас. Благо, что старший сын взял бизнес с производством в свои руки, и фирма продолжала работать четко, как часы, заведенные коммерческим талантом отца. Отойдя от дел, он редко наведывался в семейную контору. Дети жили в Каунасе порознь и сами приходили к нему спросить совета или просто повидаться, постоянно прибегали внуки, – все любили старого Ицхака, но постепенно общие обеды прекратились.