Жан Оторва с Малахова кургана, стр. 35

— Механизм, — проговорил он, запинаясь, — видно… поврежден.

Порыв ярости внезапно подхватил Жана, и он закричал:

— Мы еще посмотрим!

Молодой человек поднял свой карабин, лежавший у стены, схватил его за ствол и принялся колотить прикладом по панели.

Тяжелая панель разлетелась в куски.

— A-а, наконец-то!

Оторва, запыхавшись, взял свечу и поднес ее к отверстию.

— Господин полковник, — сказал он, — сейчас вы увидите эту лестницу… сейчас… смо…

Слова застряли у него в горле.

Бледный, растерянный, дрожащий, Оторва увидел, что пол из белых и черных плит уходил под самый алтарь. Не осталось и следа от каменной лестницы, от туннеля, и можно было бы поклясться, что ничего такого здесь никогда и не было… словом, вся затея — это чистая мистификация [203], последствия которой могли оказаться для героя трагическими.

Оторва отлично это понимал, и словно пламя опалило его мозг.

Он хотел сказать… оправдаться… объяснить, как было дело… но не мог выговорить ни слова, и лишь хрип, похожий на рыдание, вырывался у него изо рта.

Жан почувствовал в затылке сильную боль, которая быстро охватила виски и лоб. Кровь зашумела в ушах и затянула глаза багровой пеленой. Ему показалось, что голова его вот-вот лопнет…

Потом он погрузился в полную тьму и ничего больше уже не чувствовал.

Пошатнувшись, Жан сделал шаг и упал как подкошенный, растянувшись во весь рост и успев лишь пробормотать:

— Я невиновен…

Полковник пожал плечами и, отлепляя горящую свечу, сказал холодно:

— Господа, нам больше нечего здесь делать… идемте! Я рассчитываю на ваше умение хранить тайны. Никому ни слова об этом грустном происшествии, очень вас прошу. Выводы для себя я сделал: этот несчастный виновен… Если он умер, тем лучше! Если еще жив, я переправлю его в тюрьму. Ради сохранения чести полка он должен исчезнуть с глаз… Я позабочусь об этом!

Сутки спустя Оторва, которого перенесли на руках в Камыш, пришел в себя, словно проснулся после кошмарного сна.

Он лежал в каземате, на своей койке, весь разбитый, с ледяными компрессами на голове.

Рядом с ним на стуле сидел зуав, который грустно смотрел на него и, видимо, ждал, когда бедняга очнется.

Оторва узнал эту грустную бороду лопатой, эти нашивки, эти кресты и медали.

Губы его сами произнесли имя, имя близкого друга:

— Буффарик!..

— Голубчик мой!.. О, бедный Жан…

— Послушай!.. Что происходит?

— Ужасная история…

— Умоляю тебя… расскажи все как есть…

— У меня сердце разрывается от боли…

— Тысяча чертей!.. Я догадываюсь… меня считают преступником…

— О да… Но не все, не все! Ты знаешь… кое-кто наверху… важные шишки…

— Кебир?

— Да, кебир… и он… послал меня к тебе… потому что… проклятье!.. Потому что я вроде как… старейший унтер-офицер Второго полка… и твой друг…

— Он послал тебя… зачем?

— Идиотство… чепуха какая-то… лучше бы задушили меня моими собственными кишками, чем…

— Да говори же… Не мучай меня…

— Я должен передать тебе… поручение кебира, будь оно проклято… и одну вещь… предмет…

— Какую вещь, мой дорогой Буффарик?

Бледный, растерянный, со взмокшим лбом, сержант вынул из кармана тяжелый седельный пистолет, положил его на постель и сказал, задыхаясь:

— Игрушка смерти… мой бедный малыш…

— Я понял! — закричал Оторва, срывая с головы компрессы. — Кебир хочет, чтоб я застрелился и таким образом снял с себя позор. Ведь так?

Задыхаясь от волнения, старый сержант лишь кивнул в ответ.

— Повтори, что он тебе сказал, — попросил Оторва. — Я в состоянии выслушать все.

— О, лишь несколько слов… Он сказал мне с брезгливой миной: «Старик, отнеси этот пистолет Оторве… Если парень найдет в душе хоть каплю мужества, он пустит себе пулю в лоб. Тогда я смогу замять это грязное дело, и его имя не будет опозорено… Он будет считаться павшим в бою… Это все, что я могу для него сделать, помня о его прошлых заслугах!»

Оторва, до этой минуты лежавший одетым на кровати, соскочил с нее и вскрикнул, не отводя глаз от глаз сержанта:

— Буффарик… мой старый друг… ответь мне прямо, как подобает старому солдату. Ты веришь, что я продался врагу? Ты веришь, что я изменил долгу… знамени… отечеству?

— Нет! Тысячу раз — нет! — ответил сержант дрожащим голосом.

— А твои… твоя семья… мадемуазель Роза?.. Я хочу знать, что она думает обо мне.

— О, моя дочь… милое нежное создание!.. И ты еще спрашиваешь? Да она готова бросить свое сердце в горящие угли, чтобы доказать твою невиновность…

— Значит, ты отдашь ее мне, если я попрошу у тебя ее руку?

— О Жан! Я был бы счастлив и горд назвать тебя своим сыном.

При этих словах Оторва преобразился — лицо его засияло. Он кинулся в объятия Буффарика и, прижимая его к себе, воскликнул:

— Как я тебе благодарен!.. Всем сердцем… Твой ответ меняет дело. Я невиновен, и я не стану себя убивать!

— Как! Если б не это, ты пустил бы себе пулю в лоб?..

— А что же ты хочешь? В минуту отчаяния… безумия… Будущего нет, мое имя опозорено, любовь растоптана… да, я подчинился бы жестокому приказу кебира. Я бы умер, по крайней мере, как солдат, я представил бы себе, что отдаю жизнь за французское знамя, за нашу родину. Но я прежде всего человек, я люблю Розу и хочу жить ради нее!

— Я догадывался о твоей тайне… о вашей тайне, — сказал Буффарик растроганно. — Она разделяет твое чувство.

— Мы никогда с ней об этом не говорили…

— Я знаю, голубчик, и все же! Что может быть дурного между такими славными, честными молодыми людьми, как ты и Роза? Но сейчас не время говорить о чувствах!.. Что ты думаешь делать?

— Разоблачить предателя… поймать его с поличным… и доказать свою невиновность.

— Но тебе второй раз угрожает военный трибунал!

— Тем более надо спешить! Я чувствую в себе несокрушимую силу! Силу, которая сметет все препятствия на своем пути, которая способна двигать горы.

— Но ты под арестом!

— Скоро наступит ночь. Что-нибудь придумаю…

— Тебе помогут… Наберись терпения и жди.

ГЛАВА 7

Оторва в тюрьме. — Счастливая неожиданность. — Самоотверженность Розы. — Пароль. — Бегство. — Свободен! — По дороге в Севастополь. — У Третьей батареи. — Дезертир по дружбе.

Буффарик ушел. Наступила ночь, туманная, промозглая ноябрьская ночь. Не отрывая взгляда от амбразуры, забранной железными прутьями, Оторва предавался размышлениям. Длилось это недолго. Люди дела, подобные ему, привыкли жить напряженной жизнью и никогда не теряют время даром. Мысли Жана сосредоточились на одной-единственной цели: на побеге.

Да, побег… Снова приходилось нарушать устав, во имя благой цели открыто восставать против закона.

Пусть так, но каким образом? Да, каким образом? Буффарик сказал: «Тебе помогут!» Оторва был уверен — это не просто обещание, он знал, что к нему придут на помощь, но пока зуав руководствовался поговоркой: «На Бога надейся, а сам не плошай».

В стене каземата, на высоте в два с половиной метра, была пробита амбразура. Для начала Оторва решил проверить, насколько прочны прутья. Он придвинул к стене с амбразурой стол, одним прыжком вскочил на него, взялся за прутья и попытался их расшатать.

— Гм, железо первый сорт, — пробормотал Жан, — строительный камень… известь и цемент… здесь работы дай Бог! Кроме того, там, наверное, стоит часовой, и, может, не один… И все-таки надо бежать… не откладывая, сегодня же ночью… иначе будет плохо.

В этом месте его монолог прервало постукивание — на стол упала пригоршня гравия. Ему тотчас вспомнились слова сержанта, и он откликнулся с бьющимся сердцем, стараясь умерить голос:

— Кто там? Это ты, старина?

Ему ответил нежный девичий голосок, чуть дрожащий, совсем юный и прелестный: