Дневники русских писателей XIX века: исследование, стр. 62

Как уже отмечалось, Булгаков не ограничивается констатацией какого-то события в жизни Толстого или обитателей Ясной Поляны. Он по-музыкальному разрабатывает «тему», соизмеряя главное с деталями. Нередко описание эпизода обращается под пером летописца в развернутую мизансцену, в которой действие обставляется интерьером и пейзажем. Поступки «персонажа» показываются не отвлеченно, сам он оказывается погруженным в быт или природную среду.

Наряду с живописным фоном рассказчик воссоздает динамику действий своего героя. Булгаков – враг статичных описаний. Он испытывает острое пристрастие к подробностям действий человека: его манеры держать себя, говорить, сидеть на лошади, двигаться. Порой он даже чрезмерно увлекается своим искусством зрительно представлять поступки Толстого или кого-то из его окружения. Подобные записи переходят жанровые границы дневника и превращаются в очерки. К ним относится запись под 20 апреля, передающая поездку Толстого с Булгаковым на московско-орловское шоссе, занимающая 4 страницы.

Так же обстоит дело с диалогами, передавая которые, секретарь Толстого сохраняет все обстоятельства их течения и добивается высокоточной «инсценировки».

Дневник Булгакова блестяще завершает сложившуюся за долгие годы традицию, передавая эстафету поколению мемуаристов, писавших о Толстом.

Николай Александрович

ДОБРОЛЮБОВ

Своеобразие дневника Добролюбова [56] обусловили два фактора – индивидуально-психологический и социально-исторический. Критик создавал летопись своей жизни в том возрасте, который мы называем периодом индивидуации. Дневники, отражающие психологию созревания, имеют свою устойчивую структуру, подчиняются строгой логике расширяющегося сознания.

Правда, основной текст добролюбовского дневника относится к периоду общественного подъема, который оказал сильное воздействие на различные элементы жанровой структуры дневниковой прозы. Социальная тенденция ускорила духовный рост критика, интенсифицировала процесс психологического самоосуществления. В дневнике обе тенденции в их сочетании создали определенное напряжение на уровне стиля, метода, хронотопа и образного мира. В нем как бы существуют два слоя, легко различимые по своим характеристическим признакам. Традиционная жанровая структура, таким образом, усиливает звучание новационных элементов и тенденций.

Первые попытки ведения журнала подневных записей были предприняты будущим критиком в возрасте 14 лет. Этот материал относится к жанру пародии. Вероятно, он имел хождение среди сверстников Добролюбова, так как велся не от имени автора, а отстраненно, в манере игривого травестирования («Летопись классических глупостей» – «глупости, сделанные в классе учениками (Выдержки из дневника я ***)»).

Параллельно юный пародист делает записи вполне серьезного содержания, в которых проступают черты дневника зрелого периода. Они представляют зародыши того нравственного «катехизиса», который обычно включался в перечень основных пунктов периода индивидуации. Такой «катехизис» содержал нормы и правила поведения, которые предписывал себе молодой летописец (ср. с дневниками Жуковского, И. Гагарина, Л. Толстого, Дружинина, Чернышевского). Правила, или моралии, часто заключались в форму афоризма или непосредственно заимствовались из сочинений авторитетных мыслителей и литераторов, чтением которых в данный период занимался автор дневника («Замечательные изречения», «Pro memoria», «Добродетель есть summum bonum каждого человека. Добродетельный человек достоин уважения, хотя бы всего прочего лишен был. Без добродетели все другие выгоды не избавят его от поношения и презрения», с. 574).

Позднее, по мере интеллектуального и нравственного взросления, Добролюбов обращается в поисках мудрых мыслей к признанным авторитетам отечественной литературы и философии. Для его поколения таковым, бесспорно, был А.И. Герцен. Поэтому в одной из записей встречаем знаменательную фразу: «Надо об этом прочитать о развитии понятия чести у Искандера: он, может быть, наведет меня на какие-нибудь мысли» (с. 445).

Ранние записи содержат не только юношеские рефлексии, но и попытки анализа чужого характера. Такая черта также свойственна авторам дневников в этом возрасте. Как правило, молодых летописцев привлекают фигуры, личность которых может служить образцом для подражания, этаким идеалом добродетели, интеллекта или творческой мощи (Андрей Тургенев в дневнике Жуковского, Лабодовский в дневнике Чернышевского, П. Федотов в дневнике Дружинина).

Будучи выходцем из семьи священнослужителя и учеником духовной семинарии, Добролюбов находит много достоинств в личности нижегородского епископа, которому посвящает специальную пространную запись. В ней, правда, нет прямого указания на то, что данное лицо служит юному семинаристу нравственным идеалом. Его образ скорее напоминает литературный портрет с элементами психологического анализа. Не случайно автор во второй записи дневника замечает, что «для психолога преосвященный Иеремия – находка» (с. 419). Тем не менее налицо сам факт выделения в самостоятельный очерк воспоминаний о яркой, заслуживающей внимания и раздумий личности.

Третьим элементом содержания ранних дневниковых записей (наряду с «нравственным катехизисом» и поиском объекта симпатий и подражаний) является критика собственных недостатков и вытекающее из этой критики стремление к их искоренению. Для этой цели Добролюбов «открывает» в журнале целый раздел под характеристическим заглавием «Психоториум». В него он заносит сведения о своих слабостях и пороках, критически оценивает формирующиеся черты характера: «Нынче <…> принял намерение с этого времени строже соблюдать за собою. Не знаю, будет ли у меня сил давать себе каждый день подробный отчет о своих прегрешениях» (с. 454).

Как заведено в дневниках периода индивидуации, критика часто сочетается с наблюдениями за стадиями духовного роста. В этой части юношеские дневники вместе с динамикой развития личности обычно фиксируют изменения в представлениях авторов о нравственных и жизненных ценностях.

Духовное развитие Добролюбова шло такими стремительными темпами, что он не успевал оперативно обрабатывать накопившийся материал, оставлял дневник, окунаясь в гущу жизни, потом снова возвращался к нему, так что возрожденная летопись отражала постоянное обновление сознания и мировоззрения автора: «Пора возобновить забытый свой дневник, излить в нем новые живые впечатления, которые я нынче получил» (с. 432); «Начну с этих записок. Хоть теперь нет передо мной первых листов их за прошлый год, но я помню ясно, что в тот год я писал хуже: нынче у меня рука тверже, и как-то размашистее пишу я. Во-вторых, я припоминаю, что в начале прошлого года я записал спор свой и поражение В. Соколова, теперь я иначе смотрю на это, и мне стыдно, что обратил внимание на подобную мелочь» (с. 446); «Кроме того – заметно даже мне самому (впрочем, это не диво: я люблю наблюдать за собой), что я сделался гораздо серьезнее, положительнее, чем прежде» (с. 447).

На завершающей стадии периода индивидуации авторы составляют в дневнике жизненный план, своеобразную программу действий на перспективу. Здесь не только расписываются по пунктам задачи и проекты будущего, но дается взвешенная оценка собственных сил, направленности интересов, выбирается род деятельности.

У Добролюбова, в силу своеобразия его ранних дневниковых тетрадей, этот элемент встречается в более поздних записях. Однако если считать весь дневник (вплоть до 1859 г.) отражением процесса индивидуации, то появление его в структуре систематических записей не покажется случайным. В этом, напротив, видится логика духовного развития критика, который строит планы на будущее тогда, когда для этого созрели необходимые объективные и субъективные предпосылки: «<…> я очень ясно вижу свое настоящее положение и положение русского народа в эту минуту и поэтому не могу увлекаться обольстительными мечтами <…> Я чувствую, что реформатором, революционером я не призван быть… Не прогремит мое имя, не осенит слава дерзкого предпринимателя и совершителя великого переворота… Тихо и медленно буду я действовать, незаметно стану подготовлять умы; именье <…> жизнь, безопасность личную я отдам на жертву великому делу <…>» (с. 463).