Жил-был дважды барон Ламберто, или Чудеса острова Сан-Джулио, стр. 1

Джанни Родари

ЖИЛ-БЫЛ ДВАЖДЫ БАРОН ЛАМБЕРТО, или ЧУДЕСА ОСТРОВА САН-ДЖУЛИО

Лежит среди гор озеро Орта. Посреди озера — остров Сан-Джулио. А на острове стоит вилла барона Ламберто, человека очень старого — ему девяносто три года, очень богатого — ему принадлежат двадцать четыре банка в Италии, Швейцарии, Гонконге, Сингапуре и т. д. — и очень больного. Болезней у него тоже ровно две дюжины.

И только его мажордом Ансельмо помнит все. Они перечислены у него в записной книжечке по алфавиту — артрит, артроз, астма, атеросклероз, бронхит хронический и так далее, до буквы «я» — до язвы желудка.

Рядом с названием болезни Ансельмо указал лекарства и время их приёма днём и ночью, отметил, что можно есть и что нельзя, а также записал советы врачей:

«Поменьше соли — от неё повышается давление»,

«Ограничить сахар — вреден при диабете»,

«Избегать волнений, лестниц, сквозняков, дождя, солнечного, а также лунного света».

Когда у барона Ламберто начинает где-нибудь что-нибудь болеть, сам он не решается определить, с каким заболеванием это связано, и зовёт мажордома:

— Ансельмо, у меня болит вот здесь и вот тут. Что это значит?

— Номер семь, синьор барон, двенадцатиперстная кишка.

Или же:

— Ансельмо, у меня опять кружится голова. В чём дело?

— Номер девять, синьор барон. Печень. Но может быть также и номер пятнадцать — щитовидная железа.

Сам барон к тому же путает номера.

— Ансельмо, сегодня у меня очень плохо с двадцать третьим. Тонзиллит? Или панкреатит?

— С вашего разрешения, синьор барон, панкреатит у нас значится под номером одиннадцать.

— Да что ты! Разве номер одиннадцать — это не цистит?

— Цистит — номер двадцать три, синьор барон. Посмотрите сами.

— Ладно, Ансельмо, ладно... Какая сегодня погода?

— Туман, синьор барон. Похолодало. В Альпах выпал снег.

— Пора собираться в Египет, не так ли?

У барона Ламберто есть вилла в Египте, в двух шагах от пирамид, есть вилла и в Калифорнии, и на Солнечном берегу в Каталонии, и на Изумрудном берегу в Сардинии. У него есть также хорошо отапливаемые особняки в Риме, Цюрихе и Копенгагене.

Но зимой он чаще всего уезжает в Египет — погреть на солнце свои старые кости, особенно конечности, в частности мизинец на правой ноге, который очень важен, потому что вырабатывает красные и белые кровяные шарики.

Так что и в этот раз они отправляются в Египет. Однако остаются там недолго.

Путешествуя по Нилу, они встречают арабского святого и некоторое время беседуют с ним, после чего барон Ламберто и мажордом Ансельмо ближайшим авиарейсом возвращаются в Италию, уединяются на вилле, что на острове Сан-Джулио, и проводят кое-какие эксперименты.

Вскоре на острове появляются новые обитатели. В мансарде под самой крышей виллы сидят теперь шесть человек, которые день и ночь без устали повторяют имя барона:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто...

Начинает синьорина Дельфина, продолжает синьор Армандо, подхватывает синьор Джакомини, за ним следует синьора Дзанци, далее друг за другом синьор Бергамини и синьора Мерло и, наконец, снова наступает очередь синьорины Дельфины.

Каждый работает ровно час, ночью — два часа.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто...

Синьорине Дельфине всё это кажется очень смешным. Ложась спать, она думает: «Что за дурацкая работа? Какой в ней смысл? Эти богачи просто сумасшедшие люди!»

Другие пятеро не смеются и не задаются никакими вопросами. Им хорошо платят. Каждый получает как президент республики, плюс питание, проживание и сколько угодно карамели на выбор. Карамель для того, чтобы не першило в горле. О чём, спрашивается, тут ещё думать?

— Ламберто, Ламберто, Ламберто...

И в воскресенье работают. И даже в рождество. И в новогоднюю ночь.

Они не знают, что в мансарде повсюду установлено множество крохотных микрофонов, а по всей вилле скрыты в разных местах небольшие динамики.

Один лежит даже под подушкой в постели синьора барона, другой спрятан в рояле, в музыкальной гостиной. Еще два — в ванной комнате: в кране с горячей водой и в кране с холодной водой.

В любую минуту, где бы ни находился барон Ламберто — в винном погребе или библиотеке, в столовой или туалете — он может нажать кнопку и услышать:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто...

И мажордом Ансельмо тоже, по крайней мере, каждые полчаса проверяет, хорошо ли идёт работа там, наверху под крышей, нет ли пауз и достаточно ли ясно произносится имя барона: каждый слог должен звучать громко и отчетливо, чтобы все шестеро честно зарабатывали свой хлеб и свою карамель.

Синьор барон вообще-то не очень доволен.

— Согласись, Ансельмо, — жалуется он, — заглавная буква ведь не слышна!

— К сожалению, синьор барон, нет никакого способа произносить прописную букву иначе, чем строчную. Есть такой недостаток у разговорного языка, ничего не поделаешь!

— Знаю, и это очень досадно. Заглавное «Л» моего имени звучит совершенно так же, как «л» в словах «людоед», «лентяй», «лжец», «лизоблюд»... Это просто унизительно. Не понимаю, как мог великий Наполеон мириться с тем, что «Н» в его императорском имени звучит так же, как в словах «немощь», «негодяй», «неряха», «навоз»!

— «Намордник», «надзиратель», «национализация», — добавляет Ансельмо.

— Что это значит — национализация?

— Это когда собственность частных лиц передаётся во владение государства.

Барон размышляет.

— Они должны, по крайней мере, стараться хотя бы мысленно видеть моё имя с прописной буквой «Л».

— Это можно, — соглашается Ансельмо. — Наклеим на стены мансарды плакаты с вашим именем, написанным крупными печатными буквами, чтобы они видели его, когда произносят.

— Неплохо придумано. Кроме того, надо сказать синьоре Дзанци, чтобы она не растягивала так сильно второй слог и не укорачивала третий, а то у неё получается какое-то блеяние — Ламбе-е, бе-е, бе-е... Этого непременно следует избегать.

— Будет сделано, синьор барон. Если позволите, я в таком случае попрошу и синьора Бергамини не слишком разделять ваше имя на слоги. А то у него получается... Как бы это вам сказать, словно на стадионе во время футбольного матча... Будто скандируют болельщики: «Лам-бер-то! Лам-бер-то!..»

— Да уж позаботься, Ансельмо, позаботься. А у них есть какие-нибудь просьбы ко мне?

— Синьора Мерло хотела бы, чтобы вы разрешили ей вязать во время работы.

— Не возражаю, лишь бы только не вздумала вслух считать петли.

— Синьор Джакомини хотел бы, чтобы вы разрешили ему ловить рыбу из окна комнаты на северной стороне дома, что над самой водой.

— Но ведь в озере Орта нет никакой рыбы...

— Я тоже сказал. Я объяснил, что это мёртвое озеро. Он ответил, что для него важно ловить, а не вылавливать рыбу, так что мёртвое это озеро или живое, для него, настоящего рыболова, не имеет никакого значения.

— Тогда пусть ловит.

Барон встаёт, опираясь на палки с массивными золотыми набалдашниками, хромая (номер двадцать три — хромота) делает два шага к ближайшему дивану и с трудом опускается на него. Нажимает на кнопку и слышит:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто...

— Это голос синьорины Дельфины.

— Да, синьор барон.

— Какое красивое произношение. Отчётливо слышна каждая буква имени, а ведь оно, как ты, Ансельмо, конечно, заметил, состоит из восьми различных букв.

— И моё тоже, если синьор барон позволит заметить.

— И твоё. И Дельфины. Все имена красивы, если ни одна буква в них не повторяется. Иногда красивы и другие. Мою бедную маму, например, звали Оттавиа. В её имени «а» повторено, а «т» удвоено. Поэтому оно тоже звучит очень красиво. И мне так жаль, что моя сестра захотела назвать своего единственного сына Оттавио. Это имя начинается и кончается одной и той же гласной. И эти два «о» создают впечатление, будто имя поставлено в скобки. Имя в скобках — разве это дело! Наверное, поэтому я так не люблю Оттавио. Не думаю, что сделаю его наследником моего состояния... К сожалению, других родственников у меня нет...